№17 (56), 26.07.2007

Культурный слой

От блуды и МУДы не зарекайся…

«Экспроприация» чужих знаменитостей — достаточно хорошо отработанный нижегородцами трюк. Стоило, например, Лобачевскому родиться в Нижнем, как это стало поводом изъять его фамилию из контекста реальной биографии (связанной прежде всего с Казанью) и превратить ее в достояние местного университета, именуемого в просторечье «Лобачом». И если допустить, что живущий в Перми современный прозаик Алексей Иванов станет когда-нибудь писателем-классиком, то и его нижегородцы будут считать своим: ведь на свет он появился именно в Горьком, в далеком 1969 году.

Типовые крайности

Впрочем, после выхода романа «Блуда и МУДО» права на Иванова могут заявлять практически все населенные пункты Российской Федерации, так как изображенный в нем город Ковязин представляет собой архетип любого административного образования, насаженного на «кол» родимой властной вертикали.

Эта узнаваемость Ковязина и его окрестностей настолько велика, что стратеги продвижения «Блуды и МУДы» на книжном рынке решили ее как можно тщательнее замаскировать. Иначе чем объяснить тот факт, что «наброшенная» на книгу суперобложка снабжена полностью дезинформирующей читателя аннотацией. В ней сообщается, например, что роман представляет собой не только заповедник нецензурной лексики, но и повествование «о человеке, создающем совершенно особый тип семьи, об ином формате мышления». На самом же деле ситуации, с которыми мы сталкиваемся в «Блуде и МУДе», отличаются прямо-таки концентрированной типичностью, заставляющей почти что с болью вглядываться в предложенное автором «зеркало».

Аббревиатура круга

Главным достижением Алексея Иванова, на наш взгляд, и следует считать блистательно проведенный эксперимент по скрещиванию художественного текста с трактатом по социологии. Не рискуя впасть в преувеличение, можно даже сказать, что писателю удалось одержать победу там, где празднует хроническое поражение официальная гуманитарная наука с ее культом добровольной интеллектуальной импотенции. Дело в том, что отечественные социология и экономика предпочитают блуждать среди ими же выдуманных фантомов: объективный анализ насущных проблем современности подменяется в ней подгонкой «кастрированных» (то есть субъективно отобранных, лишенных непосредственной связи с действительностью) фактов под готовые и чаще всего «импортированные» схемы. Неудивительно поэтому, что мы по-прежнему — вспомним крылатую фразу эпохи «перестройки» — не знаем общества, в котором живем. И ладно, если бы вся эта вакханалия невежества и корыстной мимикрии протекала исключительно в обманчивой тиши научно-исследовательских институтов; увы, тиражирование производимых в них суррогатов подлинного знания давно и прочно поставлено на поток. То, что «сбрехал» какой-нибудь академик-экономист, с послушным блеянием повторяют с пыльных кафедр вузовские преподаватели и с царственным видом транслируют в эфир теле- и радиоведущие (каждого из которых, как известно, можно помещать в Парижскую палату мер и весов в качестве эталонов ума, чести и совести).

Возьмем, например, среднестатистический экономический факультет российского города N. Предположим далее, что на нем беззаветно трудится скромный труженик X (не так важно при этом, кто он: доцент, профессор или вечный старший преподаватель; его половая принадлежность также не играет существенной роли). Следующее допущение будет заключаться в том, что этот мистер X сеет разумное, доброе и вечное на протяжении нескольких десятилетий (пусть ему будет от пятидесяти до шестидесяти). Тогда нетрудно сделать вывод, что примерно половина его карьеры пришлась на время существования СССР. Значит, как минимум до 1991 года он пересказывал студентам содержимое советских учебников, которые содержали сведения об экономике социалистического типа (сейчас этот преподаватель может, разумеется, утверждать, что с колыбели возглавлял антисоветское подполье, но простое перелистывание учебных планов расставит все на свои места). После только что упомянутой даты ему пришлось ускоренными темпами переустанавливать свое «программное обеспечение»: новые условия жизни требовали клятвенных заверений в беззаветной верности рыночной экономике. С этим переоснащением наш доморощенный Песталоцци справился достаточно успешно, однако, свои отношения с российской действительностью испортил окончательно и бесповоротно, так как последняя не испытывала ни малейшего желания «ложиться» ни под Гэлбрейта, ни под Кейнса, ни под фон Хайека, ни под кого-либо еще (не помогла даже многочисленная «сводня» в лице Гайдара, Аганбегяна, Заславской, Пияшевой, Нуйкина и им подобных).

Заслуга Иванова как раз и заключается в том, что он просто внимательно посмотрел по сторонам и назвал вещи своими именами. В тех же случаях, когда реалии нашей жизни были намертво сцеплены друг с другом, образуя жесткую систему социальных отношений, автор «Блуды и МУДы» использовал такое эффективное средство, как перерастающая в символ аббревиатура. Новые издания романа не помешало бы даже снабдить словарем изобретенных автором терминов, которые в своей совокупности образуют концептуальное ядро современной русской культуры: ВТО (Внутренняя Точка Отсчета), ОПГ (Охват Поля Гибкости), ПНН (Проклятие Неискоренимой Непристойности), ДП (Дешевое Порно), ТТУ (Тотальный Точечный Удар), ПМ (Пиксельное Мышление) и так далее. Важно при этом, что все эти символические сокращения появляются не на почве прихотливой фантазии писателя, который решил позабавиться, выдумывая новые слова, а на прочном фундаменте вдумчивых наблюдений над окружающей действительностью. И здесь Иванов идет рука об руку (или в ногу — кому как нравится) с теми представителями науки об обществе, которые смогли сохранить самостоятельность мышления и чувство нравственной ответственности. Так, понятие Пиксельного Мышления, под которым в романе подразумевается «механическое сложение картины мира из кусочков элементарного смысла», находит очевидную параллель в категории «мозаичной культуры», широко используемой для характеристики современного буржуазного общества.

Правда жизни

Теперь о собственно художественной составляющей романа. «Рецепт», по которому она изготовлена, включает в себя несколько основных ингредиентов.

Во-первых, Иванов гиперболизирует прием, заключающийся в сознательном нагнетании сексуально окрашенных сравнений и метафор. Вслед за молодым Маяковским, для которого незатейливый городской пейзаж уже был эротическим зрелищем («…лысый фонарь сладострастно снимает с улицы синий чулок»), он даже в двухэтажности зданий находит определенный сексуальный подтекст, поскольку одно в этом случае «лежит на другом»; и если, например, встает заря, то она тут же «покорно поворачивается» к людям «своей недозрелой наготой, как раздевающаяся проституточка»; дождь покрывает собой землю, «будто при соитии»; ветви деревьев качаются «в ритме неспешного акта» и тому подобное. Да и сама человеческая судьба в такой системе координат оказывается ни чем иным, как «половым актом с жизнью».

Во-вторых, сюжетный каркас «Блуды и МУДы» содержит «арматуру», выписанную со склада гоголевских «Мертвых душ» (это, конечно, не плагиат, а благородная преемственность традиций). Главный герой романа Моржов, чья фамилия, видимо, восходит к известному полуфольклорному речению «х… моржовый», перемещается от одной пассии к другой подобно тому, как Чичиков наносит визиты помещикам. В обоих случаях персонажами движут соображения практической выгоды: если Чичиков мечтает заполучить юридические права на умерших крестьян, то Моржов пытается переспать с теми, кто входит в его ОПГ. Кроме того, Моржов со своими коллегами по МУДО (за этой кажущейся непристойной аббревиатурой скрывается всего лишь «Муниципальное учреждение дополнительного образования») должны создать перед начальством иллюзию присутствия в пустующем летнем лагере множества детей, что является фабрикацией мертвых душ в чистом виде. Документальным свидетельством этой обманчивой многолюдности являются специальные сертификаты — прямые наследники тех купчих крепостей, которые совершал Чичиков.

В-третьих, как и подобает подлинно полифоническому тексту, роман Иванова отличается исключительным «многоголосием»: в нем хватает места и добротному реалистическому стилю, и постмодернистскому стебу в духе комеди-клаб, и молодежному слэнгу, и «птичьему» языку чиновников, и виртуозным матерным пассажам, и другим, совсем уж причудливым, лингвистическим образованиям.

Поэтому Иванов лукавит, когда говорит, что «Блуда и МУДО» — это его личное мнение об окружающей действительности. Субъективизм в его новом романе отсутствует напрочь — с читателем говорит сама действительность.

Алексей Коровашко