08-02-08

Культурный слой

Башлачёв. Двадцать лет…

Рука на плече.
Печать на крыле.
В казарме проблем —
банный день.
Промокла тетрадь.
Я знаю, зачем иду по земле.
Мне будет легко
улетать

Двадцать лет назад… Семнадцатого февраля 1988 года в квартиру питерской многоэтажки позвонили: «Это не ваш мальчик там… под окнами?..»

Мальчик, потому что он был очень невысок ростом, как ребенок, ну от силы – подросток…

Накануне похорон ленинградский «рок-клуб» был полон — вечер памяти, первый из вечеров-концертов памяти, — этот вечер был как в бреду. Приехало много народу из других городов, издалека. Все участники (не концерта, ибо и зрители тоже — участники этого… временного сообщества что ли) были оглушительно, оглушённо, глубоко, горестно пьяны. До почти невидящих глаз пьяный Цой брёл по коридорам и закулисам, и в эти минуты, когда алкоголь растворял, расшатывал, истреблял его неподражаемую грацию живой пружины, было видно, как сам он тонок и хрупок…

В эту ночь относительно трезвым, хотя, может быть, это только казалось, был Слава Бутусов, солист и лидер «Наутилуса». На квартире, куда нас «вписали» (большой довольно-таки толпой), он и жестко, и резко, и довольно долго говорил о том, что ненавидит самоубийц. Что не прощает им этого предательского шага по отношению к близким людям. Говорил о том, что у него есть личные причины думать и чувствовать так, потому что… Ну и так далее.

Состояние и настроение у всех было очень тяжелое.

Легче, причем значительно легче, стало на следующий день, когда мы после долгих часов ожидания в «рок-клубе» увидели то, что было неизбежно увидеть, — в последний раз.

Никогда в жизни не видела я более наглядного, более мистического зрелища, более сакрального, и более явного, яркого: разделения души и тела. Вот, что означало то сильнейшее излучение из глаз, которое составляло, собственно, его лицо и интонацию, тембр, силу песен… То, что было перед нами, в гробу, то, что осталось и будет предано земле, — не имело никакого отношения к Саше Башлачеву. Оно не имело ничего, абсолютно ничего общего с Сашей Башлачевым. Черты лица настолько разительно изменились, что хотелось вслух сказать: «Это не он!», — и рассмеяться… Невольно вспомнилось: «Это не он пишет эти песни», — и такое я слышала когда-то. Это не он. Не он…

Стало легче.

На Ковалевском кладбище, говорят, скамейку большую поставили, стихи ему оставляют. Колокольчики вешают на березку. Наверное, это хорошо…

…Перед тем, как опустить в землю, я вынимала цветы из гроба, — много, много цветов, — это должен делать человек, не состоящий в родстве. И снова, в последний раз смотрела в неузнаваемое лицо. Его души, его голоса не было в том, что мы опускали в землю, что мы похоронили.

И поэтому всем, кто увидел это, — стало легче. Хотелось смотреть в небо. Возвращаясь, мы шли с Настей и Леной, его сестрой, — заговорили о чем-то другом, улыбались и даже смеялись. Наверное, нервное… Конечно, это нервное, кто бы спорил.

У меня есть несколько фотографий Саши. Портреты, сделанные в студии Георгием Молитвиным. Маленькая цветная, на каком-то «домушнике», где ему нельзя дать — на вид — более двенадцати-тринадцати лет. Трагическая, в черной рамке, где закрыты глаза — не знаю, кто снимал. Но самая важная и дорогая для меня – подаренная его мамой, в Череповце. Волею судеб, доехала туда летом того же года, когда еще не родился его сын Егор, и Настя была на последних днях беременности.

Эта фотография сильно отличается от многих других по одной простой причине — на ней видно, отчетливо видно, что внутренний возраст Саши Башлачева гораздо больше, чем написано в паспорте. На ней видно, что он прожил очень большую жизнь.

Все это было нужно для того, чтобы «Выстоять и стать с любовью на равных/ И дар русской речи сберечь…»

Марина Кулакова