08-06-02

Культурный слой

Последний из поколения дворников и сторожей

Текст, оторванный от мелодии, чаще всего становится беспомощным инвалидом. Именно поэтому «стихи» отечественных рок-музыкантов, переместившись на страницы книг или журнальных публикаций, напоминают эмбрионы различных уродцев из петровской кунсткамеры: не сумев превратиться в полноценное живое существо, они способны вызвать лишь брезгливый интерес некрофилического толка. В противовес этой печальной тенденции новый стихотворный сборник Евгения Киселева — лидера кстовской группы «Выстрел» — дает ощущение неожиданного столкновения с подлинной поэзией.

Лирический герой Зени Женя, следуя известному завету Мандельштама, стремится «только детские книги читать, только детские думы лелеять». Не случайно в «Ловце примет» так много разнообразных «осколков» подростковой субкультуры, скрытого и явного цитирования тех литературно-кинематографических шедевров, которые в период школьного возраста составляют пищу и для ума, и для души: «Бежал Электроник по мокрой траве / Осокою ранил он ногу себе / Замедлился бег заводных шестеренок / И стал Электроник обычный ребенок»; «Страна моя огромная / А я такой один / Сижу в каморке тёмныя / Строгаю буратин»»; «В полете муха зашибец / А бабочка пеструшка / Кузнечик тоже молодец / Прожорливое брюшко»; «Горизонты мельче, уже / И планета словно мяч / В водоеме темном кружит / Тише девочка не плачь» и т.п.

В некоторых случаях взрослое и детское причудливо соединяются между собой, образуя причудливый пародийный коллаж. Так происходит, например, в стихотворении «Механичный часовой», где зачин знаменитой революционной песни времен гражданской войны («По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед…») сочетается с фрагментами музыкального ряда к «Приключениям электроника» («А я механический робот, со мною проделайте опыт, стоит ключик повернуть, я отправлюсь в дальний путь…»): «Как по взгорьям и долинам / Шел калека господином / на одной ноге башмак / а другая просто так / просто так да не совсем / механических систем / стоит ключик повернуть и ту-ту / ту-ту / в далёкий путь…»

Вдругом тексте мы можем наблюдать, как реминисцирование бессмертных строчек поэта Цветика («Воздушный шар, надутый паром, поднялся в воздух он недаром…») сочетается с аллюзиями на «Некрасивую девочку» Николая Заболоцкого («А если это так, то что есть красота / И почему ее обожествляют люди? / Сосуд она, в котором пустота, / Или огонь, мерцающий в сосуде?»): «Морской конёк / Прозрачный телом / В нем ток загадочный бежит / Его волной качает влево / Но стойкий коник не спешит / Своим волшебным занят делом / Хранит огонь в сосуде белом / В нём зайчик солнечный гостит».

Неудивительно, что в свете такого мировосприятия главным жизненным принципом становится тяга к теплому уюту игрушечного мира. От ужасов и мерзостей современной жестокой реальности герой «Ловца примет» стремится скрыться в защищенное пространство воображаемых жилищ, напоминающих своей планировкой и Муми-дом из эпопеи Туве Янссон, и подземные апартаменты Бильбо Бэггинса, и места обитания кролика Питера, созданного воображением Беатрикс Поттер: «Мазая хатка / у кролика братка / уют тепло запасы / жена и дети / весело зимовать / да печь пироги со щавелем» (обратим заодно внимание на эффектное «сцепление» слов «маза» и «мазанка»).

Однако эта принципиальная установка на «детскость» восприятия сообщает стихам Киселева не капризный инфантилизм, а прежде всего, способность магического преображения повседневной действительности: «Понимаешь / просто лужа / Это океан / Я – скажу тебе к тому же – / Настоящий великан / У меня в руке не палка / Меч волшебный – кладенец / Возвышается дворец / Там где городская свалка / Важно ходит бродит галка – / Это вражеский боец / Видно здесь колдун накаркал / Ворон – тёмных чар – кузнец».

Обратной стороной все той же «детскости» является неодолимая тяга к беспрерывному задаванию самых разных вопросов: «Складно пропишет автор / Новую светлую жизнь / Ни запятых ни точек / Этот роман не допрос / Правда в конце всех строчек / Будет стоять вопрос / А почему Солнце светит? / Куда плывут облака? / Есть же любовь на свете / Насколько она глубока?»

С обычным праздным любопытством такая тотальная заинтересованность ничего общего, разумеется, не имеет: она, если вспомнить формулировку Хайдеггера, выражает, скорее, «тенденцию к своеобразной в-нимающей встрече с миром». А поскольку постоянное вопрошание, пытающееся охватить совокупное целое сущего, составляет сердцевину метафизического мышления, то лирика Евгения Киселева – при всей ее нарочитой «наивности» – неизбежно становится философской по преимуществу.

В рамках той картины мира, которая в ней воссоздается, детство занимает не только центральное место, но и наделяется всеми чертами «золотого века». Правда, при этом происходит неожиданная «политизация» древнейшего мифологического представления: «А в детстве дождик / был стройней и чище / Из тучи лил как из ведра / И разноцветных капель тыщи / Слагала в радугу вода / Он не щадил тогда прохожих / Но веселил девчонок босоножих / Асфальт на улицах бесплатно мыл / В лицо смотрел / но вот трудяг чумазых / С директорами фабрик не делил».

Стремление лирического героя обосноваться именно в прошлом, так же, как и его навязчивое желание оценивать настоящее через призму прошедшего, закономерно приводит к тому, что тема времени пронизывает большинство стихотворений «Ловца примет», находя порой крайне самобытное выражение: «В пустоте шагает время / Шестипалый дровосек / Человеческое племя / для него как оберег / стар и млад блестят часами / Вперив очи в циферблат / Надевают кандалами / И друг другу говорят: / Есть у времени подружка / Птичка серая кукушка / Время тики время так / Подаёт кукушке знак / Что кукушка из гнезда / Отвечает года два»; «Звонко капают минуты / Там где шепчется камыш / пионер следы запутал / сделал кукиш сделал шиш / И на камушек присев / Сам себе представил будто / Мир как Будда опустев / Всем нутром встречает утро». Число соответствующих примеров, как принято говорить, «легко умножить».

Столь пристальное внимание к течению времени накладывает, вместе с тем, и некоторые ограничения на выбор ремесла: в лучших традициях эпохи «застоя» предпочтение отдается тем профессиям, которые позволяют как можно больше находиться со временем наедине. Это, как нетрудно догадаться, специальности дворников и сторожей, маскирующие, с точки зрения Зени Женя, различные потAаенные священнодействия: «Я сторож, плюнув на окурок, / Решаю времени кроссворд / Как будто умудрённый турок / Да только всё наоборот»; «На ветру открылась книга / Зашуршали лепестки / Золотых побегов иго / Тайных знаков языки / Всех страниц из листопада / Не собрать да их не счесть / Только дворнику и надо / Письма осени прочесть».

Иногда, кстати, представители обеих культовых профессий встречаются друг с другом для решения последних вопросов бытия в дружеской, неформальной обстановке: «Бывают выходные в зоопарке / И тигры отдыхают от зевак / Случается лишь сторож / с дворником по пьянке / Заходят к тиграм в клетку / И о чем-то говорят / Большие кошки желтыми глазами / Спокойно созерцают этих двух / Да хлопают своими, полосатые, ушами / Назойливых отпугивая мух».

Неудивительно, что эти жрецы чистого времени и замкнутого сказочного пространства наделены уникальным даром видеть большое в малом, сакральное в профанном, читать «каждый спичечный коробок», «как книгу перемен» (в последнем случае напрашивается сравнение с героиней романа Тома Роббинса «Натюрморт с дятлом», медитирующей в добровольном заточении над пачкой сигарет «Camel»).

Но даже завидная возможность «подпитывать» свое духовное существование одними лишь мелочами быта не позволяет списать в утиль «сны о чем-то большем». Например, о том, как «на кремлевской башне бьют куранты / Собирается на площади народ / Посмотреть, как боевые элефанты / Грозным маршем отправляются в поход». Впрочем, даже эта фантасмагорическая картина уже имеет свой прототип в отдаленном, героическом прошлом, которое вновь дает о себе знать через внешне незначительную частность, простейший материальный артефакт: «На медном портсигаре / Будённого портрет / И надпись «за заслуги пред Отчизной / За доблесть и отвагу / Нач. Рев. Воен. Совет. / Вперед боец к победе коммунизма».

Сам «Ловец примет», не вмещающийся до конца ни в анализ, ни в пересказ, в сопроводительных «надписях» почти не нуждается.

Алексей Коровашко