08-11-01

Культурный слой

Чехов и Саркисов: благодарный драматург — креативный режиссёр

По мнению обозревателя «Новой» в Нижнем», Чехов отнял у героев «Дяди Вани» достойный финал

В Театре драмы прошел третий показ премьеры «Дядя Ваня», самой, наверное, загадочной драмы Антона Чехова.

Режиссер Валерий Саркисов и здесь остался верен себе — спектакль не похож ни на кого и ни на что. Начать с того, что дорогой режиссерскому сердцу модернизм оказался здесь явно к месту, умалив традиционно присутствующую еще со времен Станиславского бытовую грань. И правильно, на мой взгляд, сделал. Какое дело нам теперь до всех этих чашечек, ложечек, гобеленов и месторасположений комнат, если в сегодняшнем восприятии Чехов выступает вневременным автором, и поэтому глобальные постановочные метафоры очень органичны. Так режиссер придает определенное направление спектаклю, как говорится, нужный вектор.

Деревянный парусный корабль в черной ночи, глухой и вязкой, но без бури. Какая там буря, ветерок не прошелестит, полный и окончательный штиль, вечный застой. Поэтому и на мостике нет рулевого, склянки отбивают время только к бесконечному, как в «Алисе», чаю, а единственный навигаторский атрибут, карта Африки, возможно, просто прикрывает дырку в обоях.

Мы уже почти привыкли, и это здорово, что режиссерская работа для Саркисова в радость, ибо креатив просто сидит на креативе. Однако новации для него не самоцель и совершенно не несут формальной нагрузки, а высветляют сверхзадачу и углубляют посыл, для чего, к примеру, осуществляется фонетический раздел героев. Так, персонажи, занятые делом, имеющие в сердце заботу о других говорят нормальным, естественным языком, а праздношатающиеся личности, по Гоголю, «даром беременюющие землю», — манерны, жеманны, короче, донельзя искусственны. Этот, казалось бы, неброский режиссерский ход придает плоским и невыразительным авторским диалогам выпуклость и стереофоничность.

Интересно используется и сценическое пространство. Фраза ли Серебрякова «Какой-то лабиринт… Двадцать шесть громадных комнат…» повлияла на художественное решение вытянуть декорации в длину, двигаясь по которой герои и демонстрируют невероятную протяженность дома. Плюс лестница на второй этаж. И, правда, лабиринт, который как-то даже и подчеркивает душевные лабиринты персонажей.

Пока на одном краю вселенной профессор творит искусствоведческие нетленки, другой старорежимно укладывается спать, и полночный звонок с требованием чая, проходя по всем извивам, будит весь дом.

Пока дядя Ваня в своем романтическом угаре где-то на задворках срывает розы для букета, в отдаленной гостиной идет вполне реальное и горячее объяснение Астрова и Елены. Причем объяснение очень динамичное и символичное, где доктор просто загоняет профессоршу в угол, сам на голубом глазу обзывая себя жертвой.

Вообще, в плане режиссерского «соавторства» Чехов — благодарный драматург, ибо я сколько угодно слышал возмущений на интерпретации того же Островского и ни разу — на Антона Павловича.

Новации для Саркисова не самоцель — они не несут формальной нагрузки, а высветляют сверхзадачу

Вот взять хотя бы Войницкого в исполнении Анатолия Фирстова. Ей-богу, если вначале и была озадаченность, то она прошла буквально через пять минут. Актер оправдал свой персонаж и дальше увлек безусловным к себе сочувствием. Ну, право, с кем так не бывало: то фигурой не вышел, то место уже занято, а вроде не подлец, не хам, а благородный человек. И просто ничего не остается, как прятать свои мужские слезы под бравадой, ёрничеством, клоунским колпаком. Усложнение роли еще и в том, что она пограничная, где персонаж постоянно колеблется из «труженников» в «бездельники», так что приходится менять и манеру говорения в обличительном третьем акте. Отрадно, что режиссер вот уже не первый спектакль находит общий язык с актером (ну как тут лишний раз не вспомнить Расплюева из «Смерти Тарелкина»).

Пронзительно печальной получилась Соня у Марии Мельниковой и такой вот незаметной в общих семейных разборках. Маленькая незаметная трагедия в стремлении примирить папу с дядей. Старается не замечать ее и предмет воздыханий. Парадокс, но только с номинальной мачехой устанавливаются начатки человеческих отношений, словно проецируя эстафету нелепых судеб русских женщин: «Ну вот я замужем. А счастье — где оно?».

Вкусно и радостно играет Георгий Демуров профессора Серебрякова, словно пишет пособие для начинающих «Как хорошо жить на свете эгоистам!». Чехов, конечно, — удивительный провокатор, он ни за кого. Поигрывает, так, зеркальцем. Повернул — самовлюбленный эгоцентрист. Повернул — заслуженный искусствовед, до сих пор читаемый и почитаемый, да вон, хоть родной тещей здесь в глуши. И что-то до сих пор никто не рвется в деревню в председатели убыточного колхоза, а норовят наоборот — в губернию, в замминистры, в главы администрации, в завкафедры, наконец.

Противоречивое впечатление оставил у меня доктор Астров Сергея Блохина. Возможно, виноват здесь режиссерский расклад, пошедший в роли от фактурности актера и вложивший в нее излишнюю брутальность. Для кого как, а для меня Астров-Собакевич — довольно спорная трактовка сельского интеллигента, до сих пор устоявшего против пошлости провинциальной жизни, да просто ее «идиотизма», по словам Энгельса. Такие люди украшают действительность, противостоят хищникам всех мастей (хотя бы в лесном вопросе), влюбляют в себя тургеневских барышень. Возможно, была сделана ставка на внутреннюю пластику, а с этим пока у актера проблема. Так что занижение пафоса роли очевидное.

Но, почти по Ломоносову, где у одних проблемы, у других — достижения. Наверное, целое первое действие не мог поверить, что Елену Андреевну играет Ольга Берегова, памятуя ее две горяевские роли красивых мраморных статуй. Откуда что взялось: и темперамент, и кружево жестов, голосовые и мимические нюансы. Просто заслуженный центр обожания персонажей и притяжения зрительских взглядов. Признаюсь, я даже непроизвольно дыхание задерживал в особо ударных моментах. Что-то подобное было со мной только в случае с Ксенией Кутеповой, когда «фоменки» привозили Островского. Впору хоть спектакль переименовывать в «Тетю Лену».

Чтобы не испортить впечатления, я даже ушел с конформистского четвертого действия, где, на мой взгляд, с художественной точки зрения — все неправда. Это против всех театральных законов, что живые и искренние персонажи после подобных откровений со стрельбой вот так пускают слюни и делают вид, что ничего не произошло. Чехов просто отнял у героев достойный финал, который по праву получили Иванов, Тузенбах и Треплев, подтверждающий, что в России невозможно жить честному человеку.

Да, финал открытый, но совершенно предсказуемый. Измученная невыносимой скукой г-жа Серебрякова пойдет по рукам во городе Харькове. Два одиноких холостяка, навсегда раненые в сердце, будут регулярно собираться за бутылкой и утирая сопли вспоминать «чудную женщину», мелькнувшую краткой кометой на фоне их унылого деревенского бытия. А Соня останется старой девой, вяжущей обоим шерстяные носки.

Возможно, на такой пессимистический вариант автора подвигла подлинная история отношений с Ликой Мизиновой, ведь в ее свете сведущий читатель без труда узнает в Войницком самого Чехова, а в Астрове — Потапенко.

Не во всех деталях буквально.

Не во всех.

Сергей Плотицын