09-08-17

Культурный слой

Станция Горький-Литературный

С 29 сентября по 15 октября прошлого года в России проходила акция «Литературный экспресс», в ходе которой сорок отечественных писателей преодолели маршрут от Москвы до Владивостока. Так как «вытерпеть» подобное расстояние под силу далеко не каждому (поезд Москва — Владивосток, напомним, идет больше шести суток), этот просветительский рейд был разбит на четыре самостоятельных этапа: Москва — Екатеринбург, Екатеринбург — Красноярск, Красноярск — Чита, Чита — Владивосток. Каждый из них «обслуживала» — лекции, пресс-конференции, круглые столы — писательская бригада в составе десяти человек. Прошло время, и впечатления, полученные участниками «Литературного экспресса», стали конвертироваться в произведения самых разных жанров. Промежуточные итоги этого процесса попытался подвести журнал «Октябрь», целиком посвятивший свой апрельский номер отчетам писателей об их «железнодорожной» миссии.

В этом тематическом выпуске для читателей нашей газеты особый интерес представляет первый раздел: Москва — Нижний Новгород — Киров — Пермь — Екатеринбург. Из шести текстов, в нем помещенных, четыре имеют прямое отношение к столице Приволжского федерального округа.

Так, в очерке «Мы сделали это» достаточно подробно описал остановку «Литературного экспресса» в Нижнем Новгороде Валерий Попов. Маститому прозаику запомнилось, что поезд прибыл на какую-то далекую от здания вокзала платформу («Море рельсов! И никаких ориентиров!»), что перрон был, мягко говоря, не приспособлен для высадки пассажиров, зато вполне подходил для импровизированных эротических утех («Нижняя ступенька вагона далеко не достает до земли, приходится прыгать, потом с наслаждением принимать на руки дам»), что путь к среде человеческого обитания был долог и тернист («В тумане, перепрыгивая через пути, добираемся до высокого здания»), что представители принимающей стороны тщились имитировать восторг от лицезрения приезжих, явившихся аж в четыре часа утра («несколько заспанных библиотекарш пытаются изобразить радушную встречу»). Площадь Революции Валерия Попова разочаровала: «Вздох! Все вокзальные площади одинаковы». Затем, видимо, стало сказываться чрезмерно раннее пробуждение, потому что только периодическими провалами писателя в глубокий утренний сон можно объяснить тот факт, что путь от Московского вокзала до площади Минина был воспринят им как движение по утомительной синусоиде: «Нижний — город горбатый: то вниз, то вверх» (где у нас находятся эти «американские горки» — тайна за семью печатями). Когда вместе с другими «литэкспрессантами» Валерий Попов оказался в Нижегородской областной библиотеке, его смутило малое количество желающих пообщаться с живыми классиками: «В гулком зале занята четверть мест. Судя по навостренным перьям — исключительно журналисты». Чуть позже появившиеся телевизионщики смогли добавить «ложку дегтя» даже в такую утешительную «бочку меда», как персональные стенды на каждого писателя. В сюжете, который они сняли буквально «с лету», говорилось о том, что «книги в основном старые, — вот и у Попова лишь книги восьмидесятых годов стоят, дальше — обрезало». Какая-то сердобольная библиотекарша, заметив, что писатель расстроен, поспешила его успокоить: «Не совсем правильно сняли. Ваши новые книги все у нас — да только на руках, не удалось поставить». Валерий Георгиевич этой байке поверил, если только не сам ее сочинил (ему ли, заслуженному писателю, не знать, что в начале девяностых годов комплектование библиотек сократилось в несколько раз, то есть фактически было именно «обрезано»).

Возможно, — поясняет Абузяров, — зарытый скелет бедной девушки, ее тонкие, истлевшие, похожие на булавки ключицы и на гребенки — ребра служат проклятием Нижнему Новгороду, поставленному на острие Дятловых гор

Другому участнику нижегородского «десанта» — поэту и филологу Максиму Амелину — запомнились в Нижнем Новгороде лишь «игриво-резвые русалки, резные и расписные, в музее народных промыслов и печь с лубочными изразцами в доме Каширина».

Прозаик Анатолий Королев не преминул отметить, что «в бывшем городе Горький» (члену СП СССР и Русского ПЕН-центра словно и невдомек, что прежнее название Нижнего Новгорода склоняется) ознакомительная «прогулка по центру кружила возле одного имени», понятно, разумеется, какого. Знаменитое здание на Почтовом съезде привлекло внимание Королева не шедеврами народно-прикладного искусства, а зловещей, едва ли не готической атмосферой: «Дом Кашириных, описанный Горьким в книге о детстве, расположен близко от Волги, на крутизне, и ходить по двору приходится, словно по откосу железной дороги. Вдобавок двор вымощен крупным злобным булыжником, и если польет дождь, подумал я, то легко и скатиться к воротам. А сам дедов дом настроен враждебно. Такое чувство, что ты не в гости пришел, а лезешь в чужой карман. Вещи насторожились, как злые дворняжки, и готовы тяпнуть любого внука за палец. И хотя внешне все благопристойно — стулья у стен, иконы в углу, лозы для порки в кадушке — видно, что ты угодил в камеру пыток нижегородского инквизитора. Вот как закалялась сталь советской литературы: постом и поркой». Памятник Горькому на площади Горького (действительно, «кружение» вокруг одного имени) поразил воображение Королева своими размерами: по оценке писателя, «он будет повыше знаменитого монумента “Рабочий и колхозница”» (от себя добавим, что глазомер в данном случае подвел Королева довольно сильно: нижегородский памятник почти на десять метров ниже главного скульптурного символа советской эпохи).

Самое большое воздействие посещение Нижнего Новгорода оказало на Ильдара Абузярова, посвятившего этому событию целый рассказ — «Карусель грехов». Надо сказать, что Ильдар не только родился, но и вырос в Нижнем Новгороде, из которого уехал не так давно (сейчас он живет в Москве, где работает коммерческим директором журнала «Октябрь»). Нижний он склонен воспринимать как «город купцов» и «ярмарку тщеславия». На решение уехать из него, помимо прочего, повлияло и то, что местных жителей издавна преследует комплекс недостаточной «столичности»: был бы город «немного другим, поменьше устремленным к Москве, может, остался бы я в нем», — признается Ильдар. С другой стороны, он испытывает к Нижнему почти те же чувства, что и к «брошенной… женщине».

«Карусель грехов» — «текст в тексте». Почти документальный отчет о ностальгическом путешествии по «боевым местам» юности (Покровка, набережная Феодоровского, названная почему-то Федосеевской набережной, Кремль, пединститут, кафе «Рекорд») перемежается вымышленным повествованием об убийстве молодой женщины, совершенном в позапрошлом веке на территории Черного пруда. Эти два основных «блюда» заправлены «соусом» из фрагментов краеведческой мифологии. Автор, например, утверждает, что «всегда чувствовал рок, довлеющий над жителями» Нижнего (и здесь, кстати, не обошлось без грамматических перекосов: употребление глагола «довлеть» с предлогом «над» равнозначно произнесению слова «позвонишь» с ударением на втором слоге). В связи с этим он выдвигает версию, согласно которой несчастные нижегородцы до сих пор расплачиваются «за прегрешения предыдущих поколений».

Одним из таких прегрешений, с его точки зрения, является злодейство строителей Коромысловой башни, живьем замуровавших в ее основание безвинную девушку. «Возможно, — поясняет свою мысль Абузяров, — зарытый скелет бедной девушки, ее тонкие, истлевшие, похожие на булавки ключицы и на гребенки — ребра служат проклятием городу, поставленному на острие Дятловых гор. Пустые ведра, с которыми ее закопали, или пустые от ужаса глаза — может быть, они и есть тот резервуар, что забирает в себя свободную энергию города».

Не исключено также, что разгадку «проклятия высоко стоящего над рекой города» надо искать «в желании возвыситься над суетами мира» (закружившись в «Карусели грехов», автор снова утратил контроль над грамматикой, поскольку существительное «суета» не изменяется по числам). Ведь «недаром испокон веков церкви ставили на холмах, по краям обрывов. Такие места всегда считались магическими. А тут, в Нижнем, сплошные обрывы и острия гор» (если следовать этой странной логике, все храмы, построенные на возвышенностях, должны быть прокляты).

Еще одна версия заключается в том, что, отдавая город русским князьям, «местные мордовские волхвы заколдовали его, прокляли это место и его будущих жителей».

Впрочем, не так уж и важно, какой из перечисленных вариантов соответствует истине. Главное, чтобы графа «борьба с проклятием» была наконец-то внесена в проект городского бюджета.

Алексей Коровашко