№132 (1546), 25.11.2009

Только на сайте

Синдром «эффективного менеджера»

В одном из недавних выпусков «Литературной России» (№ 40 от 09.10.2009) Александр Карасев и Игорь Фролов заявили, что не считают Шолохова автором «Тихого Дона». В чем смысл этой декларации – понять довольно сложно. Конечно, наверняка найдутся люди, для которых данный факт биографии Карасева и Фролова будет представлять хоть какую-то ценность и даже вызовет умиление. «Нашего полку прибыло», ? поглаживая окладистую бороду, удовлетворенно скажет Солженицын, страдающий на том свете от недостатка внимания со стороны ближайшего соседа – Василия Осиповича Ключевского (попытка Александра Исаевича выдать себя за «тоже гениального историка» и наладить дружеские отношения, как легко догадаться, безнадежно провалилась). Рой Медведев на пару с братом Жоресом объявят о совместно принятом решении считать авторов крамольной статьи своими нареченными близнецами. Благодарный Зеев Бар-Селла пригласит Карасева и Фролова в туристическую поездку по антишолоховским местам Израиля и восточного Средиземноморья. В аэропорту Иерусалима их буду встречать гигантские растяжки с надписью «Медведева-Томашевская вчера – это Фролов-Карасев сегодня» (правда, потом тандем новоявленных «шолоховедов» наверняка отправят рыть какой-нибудь «литературный котлован»).

Примечательно, что ни одного нового аргумента против авторства Шолохова Фролов и Карасев не приводят: в своем псевдосократическом «диалоге» они лишь повторяют уже звучавшие когда-то «разоблачения». Единственное, в чем они умудрились перещеголять почтенных предшественников-«правдолюбцев», так это в количестве фактических ошибок и логических несообразностей. На единицу текста их приходится столько, что «плотность» невежества временами начинает напоминать какую-нибудь «историческую» программу на телевидении.

В самом начале статьи Фролов, например, утверждает, что «так на­пи­сать пер­вый том эпо­пеи в 21 год мо­жет толь­ко бог пись­ма, но не кре­с­ть­ян­ский ма­ло­гра­мот­ный сын». Фролову, видимо, и невдомек, что точная дата рождения Шолохова до сих пор не установлена. И речь в данном случае идет не о дне появления на свет, а о корректировке величиной в несколько лет: от 1902 до 1905 года (из этих временных координат именно последняя может быть признана сегодня наименее достоверной). Однако если допустить все же, что Шолохов родился в 1905 году, то из этого никак не следует, что первый том эпопеи был им написан в 21 год, поскольку в 1926 году Шолохов только приступил к созданию своего произведения. Кроме того, гениальный писатель отнюдь не обязан дожидаться возраста Христа, первых седых волос или маскировочной сетки благородных морщин: история литературы знает немало случаев, когда несомненный шедевр выходил из-под пера совсем юного автора (Артюр Рембо, например, в девятнадцать лет уже прекратил писать стихи). А вот любой маленький писатель – позволим себе перефразировать известную поговорку – до старости щенок.

Как бы то ни было, продолжим анализ высказываний Фролова и остановимся на формулировке «крестьянский малограмотный сын». Почему рафинированный уфимский житель отказывается допустить, что «богом письма» может стать и потомок обычного пахаря, мне лично совершенно непонятно. Возникает впечатление, что Фролов не только ничего не слышал о Гесиоде или Есенине, но и забыл такую непреложную максиму, как «Spiritus flat ubi vult» («Дух веет, где хочет»). Впрочем, удивление вызывает не латентная крестьянофобия башкирского литератора, а его принципиальное нежелание заглядывать в шолоховскую биографию. Если бы Фролов удосужился ознакомиться хотя бы с ее начальными главами, то с пользой для себя узнал бы, например, что дед писателя, Михаил Михайлович, был купцом 3-й гильдии, а отец, Александр Михайлович, большую часть своей жизни также занимался торговлей. Это, кстати, не помешало ему быть образованным человеком и собрать прекрасную библиотеку, которая, как легко догадаться, не слишком способствовала развитию «малограмотности» у сына Михаила.

Чем же объясняется такое пренебрежение Фролова к фактической стороне вопроса? Видимо, тем, что в отличие от обутых в лапти шолоховедов, по старинке роющихся в груде справочных материалов, он использует такой ультрамодный способ добывания информации, как перемещение на машине времени. Вам нужны доказательства? Пожалуйста, вот они. «Ка­жет­ся, в 79-м го­ду, ? голосом библейского патриарха вещает Фролов, ? я чи­тал книж­ку швед­ско­го ав­то­ра, в ко­то­рой ста­ти­с­ти­че­с­ки­ми ме­то­да­ми, срав­не­ни­ем ко­ли­че­ст­ва ис­поль­зу­е­мых слов, до­ка­зы­ва­лось, что ав­тор – Шо­ло­хов. Но это, уже тог­да по­ду­мал я, лоб­би Швед­ской Ака­де­мии, вру­чив­шей Шо­ло­хо­ву пре­мию, да и срав­ни­вать од­но про­из­ве­де­ние с дру­гим, ког­да не­яс­но ав­тор­ст­во вто­ро­го, – ре­шать урав­не­ние ти­па «икс рав­но иг­рек». Не­из­ве­ст­ные ос­та­ют­ся не­из­ве­ст­ны­ми».

Уже в редакционном предисловии к «провокационной» статье было высказано справедливое предположение, что под «шведским автором» Фролов имеет в виду известного норвежского ученого Гейра Хьетсе (правильнее будет – Хьетсо). Парадокс, однако, заключается в том, что книга «Кто написал «Тихий Дон» (Проблема авторства «Тихого Дона»)», созданная Гейром Хьетсо в соавторстве со Свеном Густавссоном, Бенгтом Бекманом и Стейнаром Гилом, была впервые опубликована в 1984 году, а в переводе на русский язык и вовсе появилась только через пять лет. Мы не знаем, каким именно изданием пользовался Игорь Фролов (нашим или зарубежным), но для того, чтобы в 1979 году суметь прочесть одно из них, требовалось, как минимум, предпринять рискованное путешествие по четвертому измерению.

Судя по всему, отчаянно смелый «хрононавт», которому на момент рокировок во времени исполнилось шестнадцать лет, пренебрег внимательным знакомством с книгой филологов-оборотней, «подкупленных», с его точки зрения, Шведской Академией. В противном случае он бы заметил, что «Тихий Дон» в этом скрупулезном исследовании сравнивается, с одной стороны, с корпусом остальных шолоховских текстов, а с другой – с произведениями Федора Крюкова, которого Медведева-Томашевская считала подлинным автором знаменитого романа. Разумеется, такая методика не имеет ничего общего с решением уравнения типа «икс равно игрек», где обе величины неизвестны.

Больше того, в своей работе скандинавские ученые и не пытаются во что бы то ни стало доказать, что «Тихий Дон» вышел из-под пера Шолохова, поскольку подобная априорная установка вступала бы в противоречие с той максимальной объективностью, которую они проповедуют. Выводы, содержащиеся в их коллективной монографии, сформулированы чрезвычайно осторожно и лишены какой-либо предвзятости: «Следует признать, что не все параметры, исследованные в этой работе <�длина слов и предложений, словарный профиль текстов, богатство словарного запаса и т.п. – А.К.>, обладают одинаковой различительной способностью. Но все они обнаружили единую тенденцию, а именно: что Крюков совершенно отличен от Шолохова по своему творчеству и что Шолохов пишет поразительно похоже на автора «Тихого Дона». Между прочим, в некоторых случаях применение математической статистики позволяет нам исключить возможность того, что роман написан Крюковым, тогда как авторство Шолохова исключить невозможно».

Впрочем, Фролову, подчинившему себе и время, и пространство, все эти кропотливые филологические изыскания кажутся какими-то нехорошими излишествами. Ему, например, «до­ста­точ­но бы­ло при­ве­дён­ных в «Стре­ме­ни «Ти­хо­го До­на» от­рыв­ков из «Ти­хо­го До­на» <�действительно, зачем читать книгу целиком при таких-то паранормальных способностях? – А.К.> и со­хра­нив­ших­ся тек­с­тов Крю­ко­ва», чтобы убедиться в «близости» их стилистики.

Лишь один раз уфимский повелитель хроноса снизошел до того, чтобы впустить в свою «приемную» другие произведения Шолохова. Произошло это в начале перестройки, когда он где-то, «ка­жет­ся, в «Во­про­сах ли­те­ра­ту­ры» про­чи­тал не­сколь­ко га­зет­ных ста­тей Шо­ло­хо­ва 30-х го­дов – что-то про кол­хоз­ные де­ла, – и ужас­нул­ся. Это был кос­но­языч­ный, со­вер­шен­но не­мощ­ный язык, а ведь ста­тьи пи­са­ны бы­ли спу­с­тя го­ды по­сле вы­хо­да пер­во­го то­ма «Ти­хо­го До­на». Сверхпроницательному Фролову хватило «од­но­го это­го при­ме­ра, что­бы уве­рить­ся в под­ло­ге». Такой стилистической бдительности остается, конечно, только позавидовать, но пусть все-таки как-нибудь на досуге уважаемый Игорь Александрович проведет сопоставление «Тихого Дона» не только с дежурными газетными передовицами, а, например, с «Донскими рассказами» или «Поднятой целиной». Посмотрим, что у него получится. К тому же сравнивать в поисках авторства нехудожественное произведение с художественным позволительно, пожалуй, лишь в такой период умственной смуты и гносеологических неурядиц, каким была пресловутая «перестройка». Фролов, помимо прочего, не понимает, что прием, который он использует против Шолохова, с легкостью может быть использован против него самого. Вообразим, что спустя лет пятьдесят кому-нибудь из поклонников «весьма эротичных», но «чересчур приторных» текстов Фролова попадется в руки опус «Автор «Тихого Дона» будет найден!» Он сравнит его с книгой прозы «Вертолетчик» ? она к тому времени, безусловно, войдет в школьную программу по литературе и будет удостоена Нобелевской премии ? и ужаснется: «Что за бред! Экое косноязычие! Какая немощность сквозит в аргументации! Не мог Фролов написать такого! Значит, и грандиозный «Вертолетчик» ему не принадлежит: выкрал, наверное, рукопись книги из полевой сумки какого-нибудь моджахеда!»

Перейдем теперь к «лжеевангелию» от Карасева. Тактика обвинения, которой он придерживается в дуэте с Фроловым, заключается в постоянном «предвосхищении основания» (petitio principi). Говоря иначе, в качестве аргумента, доказывающего исходный тезис («Шолохов не является автором «Тихого Дона»), Карасев неизменно приводит положения, которые хотя и не являются заведомо ложными, однако сами нуждаются в доказательстве.

Например, Карасев утверждает, что «факт на­ли­чия чер­но­ви­ка <�«Тихого Дона» ? А.К.> сам по се­бе ни о чём не го­во­рит». Так и хочется спросить: «Неужели в Кубанском педагогическом институте учат подобным глупостям?» Ведь хорошо известно, что любой черновик в той или иной форме отражает процесс рождения произведения, а значит, представляет несомненную ценность для его атрибуции. Наоборот, именно отсутствие рукописей позволяет строить самые фантастические предположения, касающиеся авторства. Можно не сомневаться, что если бы Карасев излагал свои «кухонные» теории до находок Льва Колодного, то не преминул бы пуститься в рассуждения о подозрительной недоступности черновиков, трусливом нежелании Шолохова пускать кого-либо в свою творческую лабораторию и т.д.

«За­щит­ни­ки ав­тор­ст­ва Шо­ло­хо­ва не смог­ли до­ка­зать его <�черновика – А.К.> под­лин­ность, ? лихо продолжает забивать гвозди в самодельный гроб шолоховского авторства Карасев, ? за­то есть при­зна­ки то­го, что это но­во­дел, спеш­но из­го­тов­лен­ный уже по­сле пуб­ли­ка­ции ро­ма­на, – ими­та­ция чер­но­ви­ка ру­ко­пи­си». Похоже, самозванный распорядитель текстологических похорон не знает, что еще в 1991 году графологическая экспертиза, проведенная во Всесоюзном НИИ судебных экспертиз (а учреждение это, заметим, отнюдь не является тайным гнездовьем беспринципных шолоховских наймитов), полностью подтвердила подлинность рукописей «Тихого Дона». Но, как легко догадаться, свежеиспеченный могильщик шолоховского романа не страдает излишней любознательностью. А вот мы, к стыду своему, обладаем этим тяжким грехом и поэтому очень хотели бы получить хоть какие-то конкретные сведения о признаках пресловутого «новодела». Причем нас интересуют не те «доказательства», которые содержатся в работе Андрея Чернова «Ворованный воздух: «Тихий Дон» и Ф.Д. Крюков» (именно она, судя по всему, и послужила фундаментом «скандальной» статьи), а результаты собственных изысканий Фролова и Карасева. Правда, есть подозрения, что изыскания эти осуществляются примерно в том же режиме, что и астральные путешествия в 1979 год: через подключение к эггрегорам, акробатические кувыркания во временном потоке, пробуждение межбровной чакры сверхъестественных способностей («аджны») и т.д.

Вбив гвозди, Карасев начинает опускать свою деревянную «доказательную» конструкцию на дно той могильной ямы, которую вырыл на пару с уфимским подельником. Чтобы работа спорилась, а «ящик» с шолоховским авторством не соскользнул с ремней, он подбадривает себя постоянным произношением реплик, напоминающих фразы-утверждения при самогипнозе. «То, что ро­ман пи­сал не Шо­ло­хов, сей­час до­ка­за­но…», ? почти выкрикивает Карасев, пытаясь оправдать несанкционированное текстологическое захоронение. Заявление это звучит громко, но кроме сотрясения воздуха ничего, надо признать, не вызывает. Кем доказано, Александр Владимирович? Кто эти безымянные герои антишолоховского фронта? Почему мы не знаем их имена? Но хорошо, верю, верю, что доказано, развожу в бессилии руки, расписываюсь в плохой информированности, выражаю готовность ответить по всей строгости литературоведческих законов. Объясните только мне, чистосердечно раскаявшемуся, зачем нужно было посвящать общеизвестному, по вашему утверждению, факту целую статью. Мне всегда почему-то казалось, что прописные истины принято излагать в школьных докладах и студенческих рефератах, а не на страницах центральных изданий. Неужели теперь набор трюизмов и банальностей можно смело выдавать за сенсацию, провокацию и сотрясение основ? Если да, то завтра же вышлю в «Литературную Россию» статью о том, что Волга впадает в Каспийское море: вдруг еще кто не знает…

Продолжая обряд погребения шолоховского авторства, Карасев кидает увесистые, как ему кажется, комья «разоблачительной» земли. Некоторые из них кажутся ему едва ли не глыбами, способными раз и навсегда раздавить оппонентов. Это, например, относится к фразе о чужих полевых сумках, прозвучавшей на XVIII съезде ВКП(б) в 1939 году. Поскольку Карасев цитирует ее только выборочно, буквально вырывая из контекста, есть смысл воспроизвести слова Шолохова в более полном виде. Итак, говоря об отношении советских писателей к войне, «навязываемой… фашистами», Шолохов сказал следующее: «Если враг нападет на нашу страну, мы, советские писатели, по зову партии и правительства, отложим перо и возьмем в руки другое оружие, чтобы в залпе стрелкового корпуса, о котором говорил товарищ Ворошилов, летел и разил врага и наш свинец, тяжелый и горячий, как наша ненависть к фашизму!

В частях Красной Армии, под ее овеянными славой красными знаменами, будем бить врага так, как никто никогда его не бивал, и смею вас уверить, товарищи делегаты съезда, что полевых сумок бросать не будем ? нам этот японский обычай, ну… не к лицу. Чужие сумки соберем… потому что в нашем литературном хозяйстве содержимое этих сумок впоследствии пригодится. Разгромив врагов, мы еще напишем книги о том, как мы этих врагов били. Книги эти послужат нашему народу и останутся в назидание тем из захватчиков, кто случайно окажется недобитым…»

Если читать этот отрывок непредвзято, то смысл его предельно прост и понятен: писатель, которому случится оказаться на фронте, по-прежнему будет продолжать заниматься литературной работой (не бросит свою полевую сумку), а если понадобится, подберет и полевые сумки погибших товарищей (будь это, например, сумки обратившихся в бегство спецкоров Квантунской армии, Шолохов, скорее всего, употребил бы эпитет не «чужие», а «вражеские»). Видеть в этих высказываниях бессознательные признательные показания способен только человек, страдающий определенной навязчивой идеей: сомнением в авторстве Шолохова. Спорить с ним, разумеется, бесполезно, так как излечение различного рода обсессий – прерогатива врача, а не литературоведа.

Пересказывая все того же Андрея Чернова, Карасев говорит о «загадочном» Секаче, «ко­то­ро­го не смог­ли най­ти ни в ис­то­рии Рос­сии, ни в ис­то­рии До­на». Спешим его огорчить: Секач давно и благополучно найден. И узнать об этом Карасев бы мог из писаний такого знатного антишолоховеда, как Марат Тимофеевич Мезенцев. В книге под названием «Судьба романов» (Самара, 1998) Мезенцев, в частности, пишет о доценте исторического факультета Ростовского университета Н.В.Чеботареве, который долгое время cчитал Секача вымышленным персонажем, «однако после многолетних архивных поисков <…> обнаружил, что Секач действительно был предводителем крестьянских волнений».

По мнению Карасева, имя Шолохова до сих пор стоит на обложке «Тихого Дона» только потому, что сохраняет свою силу «ре­ше­ние РАПП двад­ца­тых го­дов, ко­то­рым Шо­ло­хов фак­ти­че­с­ки был на­зна­чен ав­то­ром». Усмотреть в подобных рассуждениях какую-либо внятную логику практически невозможно. Может быть, Карасев не знает, что Российская ассоциация пролетарских писателей была ликвидирована в 1932 году, а значит, ее решения не имеют никакой юридической силы? Известно ли ему, что слухи о шолоховском плагиате впервые появились именно в РАППовских кругах? Слышал ли он, предположим, о РАППовце Феоктисте Березовском, фактически запустившем механизм соответствующей сплетни? Ведает ли он, что почти вся комиссия, созданная РАППом для разбора шолоховского «дела» в 1929 году, состояла из врагов и ненавистников писателя, таких, например, как Л. Авербах, В. Киршон и В. Ставский? Отдает ли он себе отчет, что признание шолоховского авторства именно этими людьми является лучшим доказательством полнейшей беспомощности всех гипотез о плагиате?

Вопросы эти можно продолжать до бесконечности, но, говоря словами Карасева («похищенными», правда, у Зощенко), «даже говорить об этом скучно…»

Впрочем, следует признать, что статья Карасева и Фролова имеет несомненный социологический интерес. Она лишний раз демонстрирует нам, что в современном российском обществе царит самый настоящий «культ некомпетентности» (последнее выражение принадлежит французскому критику Эмилю Фаге). Только в токсичной атмосфере этого культа бывший торговец мебелью может стать министром обороны, косноязычный алкоголик – руководителем всероссийского масштаба, а «не историк и не литературовед» (к тому же «довольно поверхностно ознакомившийся с проблемой») – специалистом по текстологии русской литературы XX века.

Опубликовано на ГЛФР.

Алексей Коровашко