10-05-11

Культурный слой

Яблоко из сорок пятого

Впервые спектакль «Негасимый свет» режиссер Владимир Кулагин показал на фестивале «Несыгранная роль, не поставленный в театре спектакль». Спектакль был представлен нижегородскому зрителю под маркой Российского фестиваля «Родниковое слово» и Независимого театрального проекта «Крупный план». Такая «космополитичная» прописка не отменяла желания видеть эту очень точную инсценировку абрамовской прозы именно на нижегородской сцене, ловить отклик нижегородского зрителя. И вот 5 мая «Негасимый свет» должен быть показан на малой сцене Нижегородского ТЮЗа.

Словосочетание «иное пространство», заявленное еще в премьерные фестивальные дни, может, как мне представляется, служить жанровым обозначением для этого непростого и аскетичного спектакля. Владимир Кулагин любит и умеет сочинять театральные путешествия в «иное пространство» — строить незримые хрупкие мосты, организовывать перекличку сегодняшних актеров и зрителей с теми, от кого остались только нотные листки, пара старых писем или пожелтевшие фотографии. Именно из этого усилия режиссера-мостостроителя складывался легендарный спектакль «Запев мадонны с Пинеги» с удивительной Натальей Кузнецовой — такой, какую мы никогда не видели и, наверное, нескоро увидим в ее родной академической драме.

«Иное», явленное как разомкнутый квадрат, обнимающий живой трепетный кусочек непрошедшего прошлого, возникает и в новом спектакле Владимира Кулагина. Возникает исподволь, из темноты и провалов памяти.

Военный иконостас

В этом пространстве герой может посмотреть тебе прямо в глаза и, возможно, даже коснуться тебя — из своего какого-то, убывающего или, наоборот, еще не наставшего времени. Кто-то из зрителей на городском театральном форуме бросил небрежное: «Я уже третий спектакль у Кулагина смотрю, где одна и та же форма: актеры сидят и рассказывают». Для меня тут нет вопроса. Мне уже приходилось писать, что кулагинская тема — это тема памяти, в разных ее проявлениях: даже Уильямс, в его транскрипции,?— прежде всего поэт уходящего. На призрачной, уплывающей в туман прошлого, территории памяти привычные театральные декорации могут показаться излишне вещественными — грубыми. Пространство, в которое нас приглашает режиссер, лепится светом, музыкальным эхом, выхваченными из темноты и поданными крупно деталями. В «Негасимом свете» работает тот же аскетичный прием. И лишь намеком, акварельным росчерком — призрачные березки за спинами героинь да домотканый половичок под ногами, у скамьи.

Единообразие формы в трех военных, подчеркнем, спектаклях — это вопрос стилистического единства трех частей одного целого. «Запев мадонны с Пинеги», «Триптих о войне» и «Негасимый свет» — это именно три створки авторского военного «иконостаса», и изобразительные средства, используемые режиссером, предельно сдержанны и лаконичны. И неподвижность, «спеленутость» артистов так же принципиальна: Кузнецова

в «Запеве мадонны с Пинеги» сидит неподвижно на лавке, разглаживая руками старое лоскутное одеяло. Скуратов штопает лежащую на коленях тяжелую солдатскую шинель. Три актрисы в «Негасимом свете», входя на световой пятачок, вносят корзины с яблоками — их руки так и останутся лежать поверх спелых плодов, уже обессиленные, уже переставшие работать…

Никогда!..

Неподвижность и отсутствие физического контакта принципиальны для структуры городского дуэта и истории молодых героев второго спектакля — они уже никогда не повзрослеют! Только раз, будто невзначай, прорвется экспрессия, когда солдат (Иван Скуратов) вскинет руки там, в своем ­времени, за спиной у возлюбленной (Татьяна Стародубова), и грубая тяжелая шинель на его плечах на миг отразится в наших зрачках, крыльями. Затекшими от бездействия, не нужными. Только раз. Во все остальное время они неподвижны, при том, что события в воспоминаниях идут лавиной и эмоционально очень заряжены. Эта раздражающая многих «спеленутость» представляется мне одновременно и приемом, и прозрением: герои Кулагина в большинстве своем говорят с нами «оттуда», из прошлого. Лишенные физического тела души, возможно, «видят» (и дают увидеть нам, зрителям) героев повествования в момент, когда произошла какая-то психическая вспышка, инсайт, когда их жизнь врезалась в вечность через это нехитрое земное действие: штопка шинели в госпитале, разглаживание старого лоскутного одеяла, сбор яблок в саду…

Герои Кулагина в большинстве своем говорят с нами «оттуда», из прошлого. Лишенные физического тела души, возможно, «видят» героев повествования в момент, когда произошла какая-то психическая вспышка

Возможно, от этого «никогда!» (одни никогда не повзрослеют и никогда не вернутся, другие никогда уже не наденут праздничные одежды своей юности) возникли в «Негасимом свете» сказочные почти костюмы — не вдовьи платки и ватники, не сапоги с шинелями, а расшитые бисером (художник Татьяна Котова) сарафаны вечных невест. Женщин, уходящих в легенду.

Музыкальная партитура

Мне бы хотелось, чтобы кулагинский триптих шел именно как триптих. Например, три вечера подряд: «Запев» с Кузнецовой, военный дуэт Скуратова и Сокробогатовой и «Негасимый свет» — обозначенный как народная песня на три голоса. Разные поколения, разные судьбы, разная география воюющей страны. Мальчик и девочка, встретившиеся в городском саду, в Баку или в Горьком, и абрамовские крестьянки. Народ. И песни, звучащие в трех этих спектаклях, как визитные карточки, как подпись эпохи,?— тоже разные: городской романс, довоенное танго, частушка, заплачка.

Надо сказать, что фонограмма со старыми мелодиями, к примеру, в спектакле «Триптих о войне»,?— только поддерживающий фон. То, что слышат внутренним слухом. Сдерживаемые чувства, напряжение диалога сквозь время то и дело просятся в песню. И тогда письмо к жене не проговаривается, а выпевается — эмоционально, распахнуто, во всю силу легких. А сон про кукушку становится колыбельной (в спектакле звучит музыка Валерия Гаврилина, но ей не уступает музыка, сочиненная актером и композитором Иваном Скуратовым, недаром он известен уже и как композитор — дипломант Международного конкурса актерской песни имени Андрея Миронова).

Этот же принцип «естественного монтажа» народной музыки и лирического текста лег в основу спектакля «Негасимый свет». Да, просто сидят три женщины, сидят и рассказывают. О себе и своем поколении. О потерях. О любви. О смерти. Такой способ общения требует, конечно, ответного участия, эмоциональной подключенности со стороны зрителей. Готовности к сопереживанию. Кулагин решительно отменяет традиционное деление на сцену и зал — 30 человек зрителей посажены, как он это любит, прямо на сцене. И героиням не надо форсировать звук, чтобы рассказать про «бывалошное время», про то, что «живя в лесу, поневоле лесеть начнешь». Про довоенную рожь, которая вымахала вровень с елями… Бытовые истории смешиваются с бытием незаметно, нечаянно, в доверительном разговоре, и волнуют, пробуждают какие-то спящие чувства даже в «закоренелых» горожанах.

Но в этом спектакле, выстраданном, особенно дорогом для автора, есть одна проблема. Связана она с неравноценностью актерского дарования трех исполнительниц.

Трудности перевода

Заслуженная артистка России Наталья Мещерская умеет создать объемный и глубокий образ, используя минимум выразительных средств. Сдержанная и благородная манера игры актрисы в сочетании с внутренним драматизмом неизменно приводит к тому, что ей веришь — играет ли она рефлексирующую Софью в горьковских «Последних» или простую крестьянку, как здесь, в абрамовском спектакле. В «Негасимом свете» материал распределен так, что именно на Мещерскую ложится главная смысловая нагрузка спектакля: ей отданы самые драматичные истории — про то, как Олена Даниловна в няньках жила, про «смертную птичку» в окне, про то, как не довезла обмороженного сына до больницы в страшный военный год… Режиссер и актриса умело работают с возможностями театрального «крупного плана» — запоминаешь судорожно сжатые натруженные руки, обращенный прямо к тебе взгляд.

Самая младшая из трех, Надежда Афанасьичева, необычайно трогательная, светлая, тоже устанавливает мгновенный и полный контакт со зрителями. Она вся — как солнечный майский дождь, мешающий улыбку со слезами: особенно запоминаешь ее в новелле «Вкус победы». Но первая, несоразмерно большая часть военной исповеди поколения, отдана Марине Черновой, обладающей очень небольшим актерским диапазоном. Именно из-за этого возникает в конечном итоге ощущение затянутости всего спектакля. Актриса, на технику которой наложило отпечаток амплуа травести, к сожалению, переносит нехитрые ТЮЗовские приемы в спектакль, скроенный совершенно из другой материи и ­предполагающий более тонкий способ общения со зрителями. Увы, игра Марины Черновой однотонна, актриса боится посмотреть в глаза сидящим в полуметре от нее зрителям, и, наигрывая лукаво?крестьянскую простецкость, все время подмигивает кому-то несуществующему за и поверх зрительских голов. Переходы от исповедального текста к народным заплачкам и частушкам, такие уместные, такие органичные в «Запеве мадонны с Пинеги», песни, так естественно выдыхаемые молодыми актерами в «Триптихе о войне», в силу особенностей актерского дара у Марины Черновой приобретают некую пародийность, даже агрессивность, и это разрушает режиссерский замысел. Зрелище печальное. Исправить этот перекос можно было бы, сократив текст Черновой. Но именно этот, первый кусок оказался особенно дорог постановщику — он не хочет и не может с ним расстаться, там любимые «Деревянные кони»… Правда, спектакль делает только первые свои шаги, посмотрим, что перевесит: ум и настойчивость режиссера или стихийная актерская индивидуальность.

Пока же скажем, что главный итог режиссерских усилий Владимира Кулагина лучше всего выразил финальный символический жест, завершающий спектакль «Негасимый свет»: румяные яблоки переходят из рук актрис в руки зрителей — контакт становится неожиданно «осязаемым», прямым. Яблоко из 45?го года — символ единства времен, возможности расслышать всех ушедших. Собственно, то, ради чего и существует театр.

Елена Чернова