10-05-24
Общество
Не читать!
Заметки на полях русской действительности
Сейчас, когда российская интеллигенция бьет в набат по поводу того, что растет поколение «нечитающих», даже не верится, что в не столь далекие времена был введён запрет на чтение. Существовали списки запрещенной литературы. Те, кто нарушал этот неписанный закон, рисковали не только потерей репутации и работы, но могли потерять свободу и даже… жизнь.
В наши дни редко кто из старшего поколения не вспоминает с ностальгией о той, прежней жизни, сравнивая ее с сегодняшней ситуацией, схожей с абсурдом.
В какую сторону ни посмотри — всюду здравый смысл и разумная логика жизни, словно дьявольской рукой булгаковского Воланда, поставлены с ног на голову. Даже ведущие персонажи его известного романа до боли напоминают современных «деятелей» и «вершителей» государственной политики. Один мой знакомый сказал как-то: «Зато я могу читать все, что хочу!».
Мечта затюканной интеллигенции — читать то, что хочется,?— исполнилась. Полная свобода в выборе для гурманов?книгочеев.
Можно читать Библию и Коран, Ницше и Фрейда, Замятина и Шмелева, Зайцева, Бродского и… Солженицына.
«Желторотая»
Моя юность пришлась на шестидесятые годы. Это поколение, которое принято сейчас считать «шестидесятниками». Время хрущевской «оттепели».
На историко-филологический факультет Горьковского университета я поступила сразу после школы — в 18 лет: меня воспринимали «желторотой». К тому же, воспитывалась я в «очень правильных», по тем меркам, семейных традициях. Отец — крупный руководитель производства, убежденный партиец, мама — человек художественного склада, влюбленная в книги. С детства книги были единственным развлечением и средством познания жизни для меня и младшего брата.
Пишу это только потому, что пытаюсь понять, каким образом обошли меня стороной те трагические события, участниками которых стали мои сокурсники по факультету. Моя «гражданская незрелость», видимо, стала преградой для вовлечения в активную общественную деятельность истфила.
Наши кумиры
С другой стороны, уже с первого курса бурная эмоциональная студенческая жизнь вовлекла в свой кипящий литературными страстями котел.
Преклонялись перед Серафимом Андреевичем Орловым — профессором кафедры зарубежной литературы, бессменным деканом нашего факультета. Очень любили поэзию. Об этом можно много рассказывать, но главное в том, что все университетское окружение, вся факультетская жизнь давали мощный импульс для духовного развития.
Георгий Васильевич Краснов, профессор кафедры русской литературы, был всеобщим кумиром студентов. Как позже выяснилось, числился среди «неблагонадежных». Именно благодаря ему нескольким «доверенным» лицам среди студенток посчастливилось прочитать запрещенную книгу Роже Гароди «Реализм без берегов». Под страшной тайной передала мне ее на одну ночь Галина Егоренкова, моя подруга, которой уже нет в живых… Георгий Васильевич вел специальный семинар по сравнительному анализу двух произведений: «Записки из мертвого дома» Достоевского и «Один день Ивана Денисовича» Солженицына. Впоследствии это стало одной из веских причин увольнения Краснова из Горьковского университета.
С 1963 года поползли по факультету слухи: какие-то кружки у историков, листовки, самиздат.
Вольнодумцы-историки
Надо сказать, что студенты-историки всегда отличались от филологов большей политизированностью. От них мы узнавали интереснейшие факты, добытые ими в спецхранах библиотеки, знакомились с запрещенными для других историческими документами. Рылись ребята в основном в анналах истории Отечества, связанных с народовольцами и Бакуниным. Как гром средь ясного неба, пришла весть: с первого курса истфака выгоняют Мишу Капранова. Потом начались неприятности с нашим однокурсником Валерой Рогожиным — за какие-то политические «сдвиги» по осознанию трудов Ленина: он, по слухам, посмел по-своему трактовать его учение. Об этом никто ничего толком не знал, шептались по аудиториям и коридорам.
После окончания университета я на несколько лет с семьей — мужем и дочерью — уехала жить в Севастополь. В Горьком же в это время разворачивались бурные «политические» события.
Первый удар произошел в 1970 году. Мы приехали в Горький и сразу попали на поминки моей однокурсницы, подруги Люси Хаврониной. Она выбросилась с балкона своей квартиры, с девятого этажа. Все испытали шок. Стали известны подробности происшедшего.
После университета Люся стала работать корректором в газете «Ленинская смена». К тому времени она уже была замужем за нашим же студентом-историком Володей Селиным, у них был сын Димка. Группа бывших сокурсников продолжала дружить: часто встречались, вместе отмечали праздники.
После одной такой совместной вечеринки, на которой Люся похвасталась, что у нее дома есть «Раковый корпус» Солженицына (и чем несказанно удивила своего мужа, он ей не поверил!), ночью, в три часа, к ним на квартиру пришли с обыском. Изъяли машинописную копию самиздатовского «Ракового корпуса». Начались допросы. На Воробьевку тогда вызывали многих из тех, кто подозревался в «распространении антисоветской литературы». В тот момент обошли своим вниманием только главного виновника, того, кто печатал запрещенное произведение и от кого получила экземпляр Люся Селина. Она оказалась твердым и мужественным человеком, не выдала.
С работы ее, конечно, уволили. Уволили и мужа — преподавателя политехнического института, без пяти минут кандидата исторических наук. Кошмар их жизни после случившегося привел Люсю к психическому срыву: она попадает в больницу на улице Ульянова. Накануне первого сентября ее под расписку отпускают домой, чтобы собрать Димку в школу. В этот же день, невзирая на крики сына из запертой комнаты: «Мама, открой дверь!», она, во весь рост встав на перила балкона, прыгает вниз…
«Хочу лететь, как Жанна Эбютерн…» — это строчка из Люсиного стихотворения. Она сочиняла стихи, и это было посвящением жене Модильяни — французского художника, после смерти которого она выбросилась из окна. Стихотворные строки напророчили собственную судьбу. Только причина «полета» была другой.
Люся осталась в нашей памяти человеком романтического склада, талантливой, эмоциональной души…
Рукопись Солженицына печатала Нина Байдакова по просьбе Миши Капранова прямо на кафедре факультета. Один экземпляр оставила себе. Именно он и попал к Селиной.
Байдакову позднее все равно не обошла «чаша сия». Пришлось-таки и на допросах побывать, и распроститься с блестящей научной карьерой. Завершением «солженицынских страстей» стала ее жизнь в Заполярье на долгие шестнадцать лет. Впрочем, вспоминает она эти годы, проведенные в Якутии, как едва ли не лучшие в своей жизни…
Сейчас уже известно, кто «настучал» тогда в органы после вечеринки. Но мне, скажу честно, трудно в это поверить. Как никогда, наверное, нам не понять страха и ужаса людей, прошедших через такие испытания. И, может быть, не нам их судить?
Но есть другие вопросы. Тяжелые. Во имя чего шла эта борьба? И с чем боролись? И к чему же мы в результате пришли? Вопросы множатся, а отвечать некому…
Альбина Гладышева