Вышла в печать и уже в продаже новая книга Захара Прилепина «Леонид Леонов: Игра его была огромна» (издательство «Молодая гвардия», серия «Жизнь замечательных людей»).

Большая Дорога Леонида Леонова

Все страны граничат друг с другом,
Россия граничит с Богом.
(Р.-М. Рильке)

Бывают темные дни в апреле или августе — серый воздух наваливается и холодно душит, ни мыслей, ни сил, ничего нет, а небо ясно улыбается радугой. Таким днем явился в русской литературе Леонид Леонов, великий реалист с могучим воображением и едким отвращением к воображаемому, избалованный восторгами на заре дней, нарочито неупоминаемый при смерти державы. Иначе и быть не могло, такой неудобный случай – сожительство всех поколений ручной литературы (от пламенных зверенышей Багрицких до серого хомячка Солженицына) с художником русской литературной речи, прямым приемником традиций классического века, соучастником и исследователем могущественнейших судеб современности длиною в ХХ век!

Вышла своевременная, сенсационная, трогательная прилепинская биография Леонова (1) – ландшафтный атлас большой жизни, теперь ее просторы откроют и исследуют во славу Родины, никому кроме нее за все свои 95 лет он не служил. Для такого обозрения кроме большой книги стоит запастись карманными путеводителями, лучшие из которых – легкокрылые леоновские вещи: жестокая и изящная, сравнимая с душистыми бунинскими рассказами повесть «Evgeniya Ivanovna» и ранние «Необыкновенные рассказы о мужиках» намертво отбивающие вкус к кислой клюкве советской «деревенской прозы». Не только «деревенщиков» выпестовал Леонов, если приглядеться… Злую шутку сыграл пастух с разношерстной паствой всех своих учеников сов-писов – особая злая мощь леоновской речи в художественной стратегии самоуглубления и потаенного самооговаривания, отсекающих возможность плодотворного «ученичества», «продолжения славных традиций» и «развития образности». Леонов сознательно делал литературу и литературоведение «вокруг себя» гадостью невозможной (к слову, как и его погодки – Набоков, Платонов). На наше счастье, жизнь в искусстве гуманней всякой авторской стратегии, о чем прямо свидетельствует Леонид Максимович в словах о Толстом (и себе, да): «Каждый большой художник помимо своей главной темы, включаемой им в интеллектуальную повестку дня, сам по себе является носителем личной, иногда безупречно спрятанной, проблемы, сложный душевный узел которой он развязывает на протяжении всего творческого пути…». Не будет ошибкой нырнуть с разбегу в любой пухлый роман Леонида Максимовича… хотя бы тому, кому с Достоевским было легко и свободно. Но Леонов иной породы.

Он — сознательный соучастник и жестокий судья Великого Эксперимента из которого мы не выкарабкались до сих пор, ему мускулисто жилось и писалось в клыкастой державе мало дружелюбной к бывшей титульной нации и ее «проклятому прошлому»… А значит, и к Леонову лично. Он – плоть от плоти купеческой Москвы, патриархального Зарядья (2), откуда ушел в ссылку и не вернулся навек непрощенный им отец, непутевый эсеровский поэт Максим Горемыка; оттуда, где Лёна похоронил сестренку Лену, откуда бежал в снежный Архангельск – под крыло к отцу и угодил в боевые порядки наймитов британских оккупантов. …Если бы не легкая (наверное, женская) рука, вычеркнувшая его имя из списков бессильного бело-Северного фронта под управлением британского генерала Чаплина Георгия Ермолаевича! При первой возможности Леонид Максимович сменил Север на Юг, работал в крымско-краснармейской малотиражке, потом Москва, уверенный дебют с почвенническими и полуфантастическими рассказами, брак с дочерью респектабельного издателя Сабашникова, мгновенное признание таланта Максимом Горьким, буйная дружба с Есениным, восхищенное внимание критиков и коллег… самое искреннее и не без зависти, было чему. Поверх мощной образной фактуры литературной речи, он уверенно явил интонационную власть над всем диапазоном разговоров Нового мира. Этот прозаический Дар истинного поэта позволил Леонову занять стратегическую высоту поверх барьеров между левым и правым, стать почетным злоязычным «попутчиком» свежего строя… Не будет преувеличением, жизнь и судьба Леонова — производные этой великолепной, ловкой и меткой, словообразующей, вязкой, едкой русской литературной речи соразмерной великой стране и ее судьбе. Тут неизбежны сложности с пониманием автора; разбор любого леоновского текста начинается с исследования его лирического героя, а это непросто, герой непрост. Он зашифрован, располовинен – сверхличностен и недостаточен – не человек, а коллективно воображаемый дифференциал человека! Загадку литературной человечности «до странности лишенного доброты» Леонида Максимовича (по наблюдению зоркого переделкинского соседа Корнея Чуковского) мы попробуем рассмотреть сквозь самую плотную пору его творчества, сквозь тройку бесчеловечно толстых и самых почтенных томов.

Роман «Вор» открыл самую дерзкую страницу в истории крупной советской литературы, лучшие романы-«толстяки» народились из него, Леонид Максимович распахнул Ящик Пандоры! Одаренные «попутчики» моментально намотали на ус философию «Вора»: большим советским книгам не непременно следует воспевать величие передовиков, можно раскинуть собственный шатер над не вписавшимися в передовицы осколками нового быта, выгородить радостный цирк под шапкой «фельетон». Прилепин демонстрирует как из тени «Вора» (1926 г., «Новый мир») выпорхнули на свет «Зависть» Олеши (1927-й), «Мастер и Маргарита» (начат в 1928-м, кончен в 1940-м) и конечно «12 стульев» с «Золотым теленком» (1928, 1931). Вместе со всеми ними авантюрно-комичный «Вор» явился первой советской пародией на роман воспитания — почтенного европейского жанра «созидания нового человека». Лишь кое в чем удальцы-попутчики не догнали первопроходца. В драматургическом накале, густой палитре, яростном сарказме, и в том еще, что соразмерной первому большому советскому антисоветскому роману явилось загадкой само его название… А кто же тут «Вор»?

Ответ бликует на поверхности – главное лицо, бывший герой Гражданской войны, медвежатник Митя Векшин. В нэпманской Москве этот «социально близкий попутчик» — лишний человек, прямой наследник печориных-ставрогиных и любимых народом атаманов Кудеяра, Разина, Васьки Чуркина, Сашки-семинариста, Владимира Ильича Ленина (3). Однако, по мере развития сюжета фигура Мити как-то зыблется, тонет в тени окружения… — его паствы и пастбища, с которого он рвет цветы жизни: повесничает, глумится, изводит со скуки… «ворует души», как глухо проговаривается в финале романа наиболее жалкая митина жертва. И Митя обречен пропасть – у бывшего «вождя краснокожих» украл судьбу подельник, выгодно вложивший свой и чужой символический капитал в стройку своей (и только своей) богатырской державы. В самом романе банк срывает вездесущий «Вор»-рассказчик … являющийся в клетчатом «демисезоне» и сшивающий большой текст из бессильной и стыдной веры человеческого отребья в своего «мятежного Митю». Вера эта имеет земные пределы; одна из последних и самых сочных сцен «Вора» – апофеоз «простого человеческого счастья» — примирение сволочи с коммунально-криминальной действительностью за общим свадебным столом. Обаяние Мити преодолено, школа жизни пройдена, университетов не светит, будущее отменяется… и жить таким образом можно, и жить, товарищи, хочется до чертиков! Так покажется многим к середине 30-х и в чаду абсолютно нулевых. Но срок этой последней скотской веры истекает стремительней, чем земные дни обреченной на заклание человечины.

Что касается романа, конкретно «Новый человек» его демисезонному рассказчику особенно незачем, подразумеваемый «герой времени» служил ему сноской на пригодный для романа человеческий материал, так, заплата на глазах ветшающей материи современности. Митя – тающая тень чего-то большего его самого, последний сын России в кого еще можно верить после кровавого позора бессмысленной и беспощадной гражданской бойни. Этот «благородный неблагородный разбойник» играет незавидную роль наживки для падали, которую сам Леонов (а не его вездесущий серый рассказчик) мечтает скормить орлам. Заказывает Леонов своей человечине фашизм, сталинские чистки, Апокалипсис? Да, всему перечисленному, уже в 1926-м году. Впрочем, первым двум напастям вскоре предстоит расписаться в апокалиптической несостоятельности – поперек сердца погоняющего время Пророка. Если вычленить подлинный леоновский голос из феерического многоголосья романа-первенца, мы различим волчий вой: не желаю быть «демисезоном», «вором душ», тьфу, ловцом отребья корявой эпохи деляческого размежевания и последующего единения, не хочу скрести исподнее Родины, желаю сплести героев из вызовов нового времени, из сердечных слов нового человека… Иду по грибы!

Этот поход увенчался урожайным «Русским лесом», романом Прилепиным недооцененным, едва не проклятым. Тут, конечно, недоразумение — аберрация вызванная оптическим феноменом: Во-первых, человеческий материал «Леса» безусловно деревянней «бывшего человека» («Вора»), во-вторых, от «Вора» в «Русский лес» скользит не один творческий путь, а петля в которой сплетаются два: прямая дорога скрежещет сквозь четверть века сталинских чисток, леоновской опалы, Великой войны и заслуженной славы (Сталинская премия, мировой успех и вельможный фавор). Другая, потайная тропинка всего в пять лет срывается вспять из «Русского леса» (1953) обратно в овраг «Вора» — ко второй, окончательной, злой, удачной и удачливой редакции 1959 года. Первая магистраль носит имя сотворенного ею второго великого леоновского романа. Это «Дорога на Океан».

Где-то на строящейся железной дороге встречаются типичный большевик Курилов (курит трубку, рябой, усатый) и природный аристократ, сухой брюнет Протоклитов. Автор безусловно симпатизирует Курилову и глубоко сочувствует его визави – «бывшему», но дельному ударнику великой стройки 1934 года (4). Объясняется такое сродство душ просто — антагонисты идейно увлечены единым советским делом: один руководит стройкой, другой – дорожным депо, сквозь которое вот-вот рванут локомотивы, обернутся крутобедрыми авианосцами и взметнутся ввысь космическими аппаратами с покорителями чего-нибудь еще. Об освоении космоса прилежно мечтают обе половинки леоновского человечества – каждая со своей высоты. Под «Куриловым» автор в сговоре с Протоклитовым измышляет Бога-Отца, под «Протоклитовым» — его Сына (Отчего ж не Параклитовым? – ага, вот). Единственная нужда участия Глеба Протоклитова в чистилище же-де-океано-космистских работ, в том, чтоб легализоваться в банде коммунистических тружеников, в том, чтоб Большой Отец Курилов его признал за своего родного. Показателен исповедальный монолог Глебушки: «За что ж ты меня мучаешь (в смысле, пытаешься исследовать, обличить и судить по советской своей безбожной морали)?» Глеб – единственный сознательный адепт «Курилова», единственный претендент на его личное благословение — последыш бывшего злейшего куриловского врага, анти-большевисткого судьи Протоклитова. Для «Курилова» последнее принципиально — то ли оттого, что главной забавой большевизана остается охота за отряхнутым с ног прахом старого мира… Или менее правдоподобное, но куда более занятное объяснение: Космос Курилова требует жертв в виде идейных оппонентов. Однако, с технической стороны разоблачительная страсть объясняется банальней: данный этап стройки в услугах гегемона не нуждается и узко-амбициозный, но и властный Протоклитов вполне мог служить делу на месте носителя пафоса. Который, конечно, о своей «придельности» догадывается, но за цементным Куриловым есть иная историческая правда — он незаменим на случай международной войны. Когда железный игрок Протоклитов вновь затеет собственную партию. Но не будет этого — «Курилов» проклятого «Протоклитова» вынюхивает, обличает, осуждает, устраняет от стройки века… которая как-то не срастается с драматургией «строителей» и устраивается сама кое-как. Не в ней же суть и именно поэтому великий «дорожный» роман прочитать стоит — все наши позднейшие космические взлеты и падения проросли прямо на этой леоновской «Дороге».

Вот уже на разъезжающихся рельсах прорастает и «Русский лес» — Большое Дело. Этим романом Леонов задал на полвека вперед жизненную задачу пост-сталинским советским гражданам: взращение и сбережение национального достояния — Леса, Родины, Детей. «Русский лес» явился последним прижизненным триумфом автора – его прочитала душой Великая Страна, приняла к сведению, попыталась уберечь насаждения наперекор советской Власти и антисоветского Времени.

Леонид Максимович признавался, изначально планировал в романе одного героя, потом разделил его пополам на пожизненных антагонистов: хорошая, полезная половинка – ученый лесник и патриот Вихров; его вредная, злобная тень — резонер Грацианский – критикан, клеветник и фашистский пособник. В изначальном замысле эти оба — Советский Адам, Наш Супермен восставший из руин «человеческого, слишком человеческого», решительно преодоленного этими двумя — какой ценой? У Вихрова нет души, у Грацианского нет совести. И наоборот, В. это только совесть (чистая добродетель), Г. – ее изнанка обреченная аду и тяжба между ними происходит на протяжении страшного 41 года и ползучих из него полувековых реминисценций. Эти бэк-граунды менее удались Леонову, но реальность к 41-42 прописалась им гениально: весна-весна на улице и куда-то спешит по Москве ее аватарка – Полюшка-Поля, девушка-дитя, рвется к свету — из глухой деревушки на первое свидание с отцом, вот-вот залязгает война. И совсем не по этой причине (и это страшней) встреча постоянно откладывается, ее перспективы искажаются и на поля смерти Поля рискует шагнуть безотцовщиной — отцовство никак не входит в планы Вихрова, что особенно занятно при патриархально-аскетическом складе его характера и дела жизни. Вихров – ученый лесовод обожающий растительность, рост, одеревяненье и зазелененье, радеет за лес и судьбу Родины в этом своем разрезе. Злой демон Грацианский предпочитает сок, вкус и аромат — рафинированный интеллектуал рожден пробовать и смаковать… мечтая об оранжерейном земном рае. Коммунист Грацианский пожизненно спотыкается о коммуниста Вихрова, задыхается от жажды власти над вихровской судьбой, нравственно извращается (смешной такой) от невозможности кушать сию минуту лесные-халявные груши-ягоды. Мерзавец и гадина, осатанелая оса, одержимая жаждой смерти дельного человека и себя самой! Естественно, при таком пристрастном «научном оппоненте» дела с лесоводством оказываются плохи. Но не дела В., поскольку жалить его «внутреннее» идеократ Г. не способен по причине бронебойного склада объекта атаки — у Вихрова кажется совсем нет идей, метафизики, роста, колебаний и уязвимости перед лицом посюсторонних сил. Он вполне деревянный, неслучайно рядом с Вихровым кроме затухающей деревенской сестры-старушки никого нет, ничего не растет.

К счастью, есть в «Русском лесу» и зеленеющие деревца – девочки и мальчики, ополченцы, призванные ценой собственной жизни защитить Вихрова и Родину от орд фашиствующих Грацианских — нации озверевших резонеров и древнейших лесопоклонников. В сущности, безмолвно павшие дети и есть этот подлинный Русский лес, заслонивший собой Вихрова на полях смерти и конец Грацианского жалок. Но это и конец Вихрова. После метафизического вызова жалящих уколах фашистской гадины, лесовода ждет медленная прижизненная смерть, стирающая все во имя чего трудился труженик — с кем не спорят, того и не слушают. Единственной долгоиграющей стигматой «вихровости» и «грацианства» останется стране стихийная вне-религиозность, анти-метафизичность их противостояния. На утомительно медленные филистерские годы заката взаимное безверие не срастающихся половинок коммунистического человека станет исчерпывающим синонимом «дельности» этого безответного труженика. В сущности, посмертным памятником «Вихровым» заполонивших красную партию во имя того «чтоб в ней стало больше хороших людей», стал обезлюдевший призрак «такой хорошей» партии… посмертно мутировавшей в групповуху звероподобных спортсменов, воров и пидерастов под управлением мелкого беса с вавилонской фамилией «блядь».

Выблядкам бездомной России – предателям нации и изменникам чести — ставил бронебойный заслон Леонов. Его речь складывается из двух стихий. Первая – сверхчеловеческое самооспаривание нового проблемного героя. Вторая — «человеческие, слишком человеческие» стихии детства-Зарядья — безъязыкий мiр прорывается сквозь щели великой леоновской стройки в болтовне, бормотаньях и шепотах маленьких «лишних людей», часто загримированных Леоновым под цирковых дев и приглядывающих за ними клоунов. Отношениями этих персонажей строится новый мир, все лица которого – ипостаси этих двух.

Случится ли с Россией еще что-нибудь небессмысленное? Зачем Господу Богу русский позор – «Российская «Федерация» под управлением не имеющих национальности воров и агентов англоговорящих «партнеров партнеров»? Ответ на этот проклятый вопрос Леонов искал и нашел в своем последнем и крупнейшем романе «Пирамида», который писал кровью сердца так долго, как долго поднимается всамделишний Русский лес — речистый, ручьистый, лесистый, многоголосый Леонов. 50 лет.

Упаси Вас Бог хоть на ближайшие полвека от совкового «Архипелаги ГУЛАГи» и даже не открывайте гениального «Войны и мiра», а также остроумненького Пелевина. А прочтите «Пирамиду» и попытайтесь измерить душу мерой любого из полновесных и полногласных ее героев… но это совсем иная, самая большая, страшная, таинственная леоновская Жизнь и леоновская Книга.

Примечания

(1) — https://prilepin.livejournal.com/26481.html

(2) – Зарядье раполагалось между Варваркой и Москва-рекой, там где еще недавно пялилась в Кремль и Москву глумливая «гостиница» «Россия», там сейчас овраг

(3) — герои самых популярных книжек и фильмов эпохи Великого Немого

(4) — в следующем, 1935-м году по сценарию лично правленому Сталиным снимет свой шедевральный «Аэроград» Довженко, там одни лесные разбойники (краснокожие партизаны) расправляются с себе подобными (старообрядчествующими пособниками японских шпионов) во имя расчистки поля для стройки… Небесной Дороги на Океан – военного дальневосточного аэродрома!

Алексей Коленский, АПН — 2010-05-27