11-01-17

Общество

Итог года: гламурно-технократическая Россия

Похоже, что правы были те западные интеллектуалы, которые уже давно предупреждали нас о предстоящем конце идеологий. В этом смысле Россия становится европейской страной — идеологии нет ни у власти, ни у оппозиции. Такое положение можно считать прямым результатом победы неолиберализма, благодаря которой государство стало отдавать приоритет двум важнейшим функциям — коммерции и поддержанию порядка. В результате получился некий гибрид с условным названием «полицейское государство?корпорация гламурного типа». Слово «полиция» при этом употребляется мною не в негативно-оценочном, а скорее в нейтральном варианте, уходящем своими корнями в работы современных левых политических философов, для которых полиция символизирует приоритет соображений безопасности перед любыми социально и идеологически нагруженными идеями, типа справедливости, свободы и демократии.

Для такого государства, называющего себя, впрочем, федеративным, регионы представляют собой не основу его устройства, а скорее своего рода «козлов отпущения», на которых федеральные власти регулярно сваливают ответственность за различные проблемы. И, что ещё печальнее, центр уже перестал скрывать, что испытывает чувство глубокого недоверия по отношению к региональным начальникам, но не знает, что с ними делать. Очень показательной в этой связи была реакция премьера Владимира Путина на звонок в прямом эфире врача из Иваново, который проинформировал премьера об «очковтирательстве», а затем столкнулся с прессингом со стороны местных чиновников. Путин позвонил смелому ивановскому кардиологу и пообещал защитить его от возможных репрессий в его родном городе. Логика премьера здесь понятна: всё хорошее в стране (защита от нерадивых чиновников, деньги на ремонт дорог и пр.) должно ассоциироваться с центром, а всё остальное (беспорядки, погромы и т.?д.) — с региональными и муниципальными властями.

Такой управленческий стиль типичен для корпорации под названием «Россия». Это не хорошо и не плохо, а, скорее, уже естественно для многих других стран и их правительств (в конце концов, государства идеологического типа чаще всего заходили в исторический тупик). Для государства корпоративного типа естественно зарабатывать деньги на транзите военных грузов с Запада на Восток и в обратном направлении (конкретно — в Афганистан и из него), что подтвердил уходящий год. Такое государство чувствует себя, как рыба в воде, занимаясь дележом акватории Каспийского моря с четырьмя другими партнёрами по переговорам, невзирая ни на какие тормозящие политические процессы факторы. Государство?корпорация стало понимать, что, поскольку большинство наших соседей болезненно относится к общему историческому прошлому, было бы весьма полезным начать давать более жёсткие оценки сталинскому режиму и его преступлениям. Отказ от идеологических догм в 2010 году уже привёл к важному практическому эффекту в виде оздоровления отношений с Польшей.

Неотъемлемым компонентом технологического управления является твиттер-культура и блогосфера в целом. Она пока ещё не заменяет, а скорее просто дополняет более традиционные формы политической коммуникации. Однако увлечение президента всевозможными гаджетами содержит в себе некоторый парадокс: постоянно демонстрируя необходимость владения интернет-технологиями государственными служащими, глава государства этим самым подчёркивает значимость именно той сферы, которая буквально пропитана самыми суровыми и язвительными оценками работы властей. Ведь блоги постепенно превращаются скорее в пространство сопротивления власти, чем в её ресурс.

Опять-таки, мы здесь не уникальны. В 2010 году многие государства стали мишенями для мощнейшей информационной атаки на святая святых суверенной власти — дипломатическую переписку. Нас это пока не коснулось (более того, Кремль даже сделал попытку использовать массовые утечки конфиденциальной информации в собственных пропагандистских целях), но что если скоро Россия встретится с чем-то похожим?

Возросший объём виртуальных коммуникаций стал приносить порой и весьма комичные эффекты типа того, который возник после «общения» Дмитрия Медведева с одним из депутатов Государственной думы от Нижегородской области Александром Хинштейном. Неожиданно выяснилось, что у последнего есть виртуальный двойник, который, якобы, и спровоцировал одной своей репликой главу государства на довольно резкую реакцию. «Настоящему» Хинштейну пришлось оправдываться, однако этот эпизод запомнился как метафора, указывающая на зыбкую грань между «реальным» и «виртуальным» в современной политике.

После этого уже не стало сюрпризом, что упоминавшийся выше ивановский кардиолог вообще усомнился в том, что после известного «прямого эфира» ему звонил лично Путин — по версии врача, голос говорившего с ним человека был лишь «похож» на премьерский.

Похожие забавные эффекты дало и масс-культурное сопровождение «большой политики». Весьма символичным с этой точки зрения стало моментальное превращение разоблачённой шпионки Анны Чапман в гламурный секс-символ. Поющий на английском языке Путин в кампании с Жераром Депардье и Моникой Белуччи — тоже весьма характерная зарисовка 2010 года.

Регионы представляют собой не основу государства, а «козлов отпущения», на которых федеральные власти регулярно сваливают ответственность. Центр уже не скрывает чувство глубокого недоверия по отношению к региональным начальникам,

но он не знает, что с ними делать

Однако такое сочетание гламура, твиттера и административно-управлен­ческих ресурсов приводит к более серьёзным последствиям. Двигаясь всё дальше по пути технологизации и освоения рычагов управления, государство неизбежно высвобождает политические ниши для фигур из совершенно иных сфер. В 2010 году две из них обратили на себя особое внимание своими ярко выраженными политическими заявлениями — Никита Михалков, призвавший (в очередной раз) к свёртыванию демократии и возрождению империи, и патриарх Кирилл, который охарактеризовал массовые погромы в Москве в декабре как сознательное нагнетание напряжённости перед очередными президентскими выборами. Дело здесь не только в том, что кинорежиссёр и религиозный деятель вошли в политические роли, но и в содержании их политических посланий. Проблема с призывом Михалкова состоит не в том, что он публично симпатизирует монархическому устройству, а в том, что он последовательно противопоставляет его демократии. В случае же с Кириллом проблема видится в том, что он предпочёл политическую конспирологию честному признанию того факта, что сам принцип деления общества на «наших» (правильнее сказать, «Наших») и «не наших» был санкционирован сверху, и именно он сейчас дал такой — пусть и косвенный — эффект. Кроме того, нельзя не увидеть, что вытеснение политики (и неизбежно сопутствующего ей политического протеста) на улицы становится прямым результатом технократической логики правления.

И здесь Россия тоже не уникальна: вспомним, что в 2010 году волны массовых протестов сотрясали Великобританию, Италию, Францию и другие вполне благополучные европейские страны. Поводы везде были разными — поднятие платы за обучение в вузах, притеснение нелегальных иммигрантов или убийство футбольного фаната, однако итог один — государство, живущее в деидеологизированном пространстве, всё чаще оказывается один на один с бунтующей толпой. В некоторых соседних с нами странах подобное заканчивалось сменой режима. Именно в этом контексте следует понимать и появление в 2010 году законопроекта «О полиции», и предновогоднее пожелание президента «сажать, а не воспитывать» (?!) участников несанкционированных акций протеста.

И всё же в России активный протест — дело относительно редкое. Гораздо более распространенными в уходящем году стали иные, более пассивные его формы — например, снижение интереса к выборам. Но самым удивительным в 2010 году стало то, что не где-нибудь, а на 1 канале был продемонстрирован телесериал «Школа», который нёс в себе гиперкритический потенциал. Не означает ли это, что в условиях, когда стратегией всех политических партий является встраивание в существующие структуры власти, сопротивление ей принимает неполитические формы? На фоне политических речей о том, как мы от стабилизации успешно переходим к модернизации, «Школа» смотрелась как едкий гротеск, разоблачающий ложный оптимизм «партии власти». В этом смысле этот сериал стал продолжением традиции высмеивания на языке кино того состояния, в котором находится большинство наших социальных институтов — армии («Солдаты»), высшего образования («Универ»), медицины («Интерны»).

С этим государство ничего сделать не может. А, может, и не очень-то хочет, предпочитая, чтобы народ потешался над ним (и одновременно над самим собой) в своих домах, не выходя на улицы. Государство вообще мало что позитивного может само по себе — 2010 год показал со всей очевидностью, что для широкомасштабных проектов ему обязательно нужен бизнес (косвенным признанием несамодостаточности государства стал прозрачный намёк Путина Абрамовичу о предстоящем финансировании последним бюджета Чемпионата мира по футболу 2018 года) или некоммерческие организации («Тигриный саммит» в Санкт-Петербурге стал результатом того, как современные государства реагируют на новую «повестку дня» в мире, выработанную отнюдь не ими, а экологами и сторонниками идей «устойчивого развития»).

Но, увы, наше государство пока не собирается серьёзно меняться. Под занавес уходящего года президент подчеркнул особую роль правоохранительных органов в борьбе с любыми «несогласованными» публичными акциями, а премьер призвал либеральную интеллигенцию «бородёнку сбрить» и перестать «унижать милицию». Логичным продолжением этих пожеланий стали заклинания о том, что «вор должен сидеть в тюрьме» и что оппозиция в лице Бориса Немцова и Владимира Милова хочет «власти и денег». Ни того, ни другого, очевидно, в списке желаний Путина и Медведева никогда не было и в помине. По убеждению премьера, основным стимулом для оппозиционеров стало то, что их в своё время отодвинули от «кормушки». Путин, видимо, сам не заметил, что этим самым он не только признал наличие «кормушки», но и пробудил дополнительный интерес к вопросу о том, а кто же сейчас от неё кормится?

Андрей Макарычев