11-04-08

Культурный слой

Литературная плесень

Наличие этой субстанции в культурном слое Нижнего удручает

Так сложилось, что книгу Милы Смирновой «За испорченный образ — кулак. О Цветаевой» я смогла дочитать только сейчас, два года спустя после её выхода. Казалось бы, теперь, когда героиня и автор пребывают по одну сторону бытия (Смирнова отошла в мир иной через год после скандальной публикации), вмешиваться в их заочный спор уже не имеет смысла. Но в том-то и дело, что спор этот… нет, противостояние — вовсе не личное.

 

Марина Цветаева (в центре) пала жертвой литературоведения нижегородских краеведов-любителей

В год выхода книги, кроме эмоциональных интернет-откликов, жёсткого заявления преподавателя кафедры русского языка и литературы ХХ века ННГУ имени Н.И. Лобачевского Леонида Большухина о том, что Цветаева вызвала бы Смирнову на дуэль, и краткой формулы столичного театроведа Татьяны Москвиной, назвавшей труд нижегородки «наглым упражнением черни по обрушению «господской культуры», никто так и не сделал подробный анализ этого текста. И тем более не проанализировал книгу как социокультурное явление. Но для некоторых деяний нет срока давности. Благополучно забыть этот нижегородский позор не позволяет тот факт, что книга стоит на полках книжных магазинов рядом с научными биографиями и серьезными исследованиями, и новое поколение читателей, воспитанных на сплетнях вокруг имён знаменитостей, может посчитать, что это и есть литературоведение и литература. Забыть не позволяет и то обстоятельство, что за эти два с половиной года отношения современной черни с носителями культуры и в нашем городе, и в других уголках России выстраивались в точном соответствии с моделью, заложенной в основу смирновской книги — как будто нижегородская краеведка, прежде чем отойти в мир иной, была озабочена выполнением некоего духовного «заказа» и поспешила сочинить сценарий, постоянно воспроизводимый её негласными соратниками — в оценках спектаклей, в словах, которыми провожают в последний путь артистов и поэтов. Достаточно просмотреть в Сети комментарии на смерть Беллы Ахмадулиной и Людмилы Гурченко, чтобы убедиться: книжка знаковая, автор её не одинок и дело его, увы, бессмертно.

«Кудахтающий поэт»

Само появление исследования о Марине Цветаевой не в столице, а в провинциальном Нижнем, из-под пера инженера-краеведа, до этого писавшего о разрушенных и восстановленных памятниках архитектуры, не могло не насторожить ещё тогда, два года назад.

«Программа» и водораздел между культурой подлинной, аристократической, и культурой черни были обозначены автором уже в предисловии: «Цветаева предстаёт не как бедствующая страдалица, а как человек, совсем неплохо проживший жизнь. Книга, кроме того, напомнит вам о замечательных произведениях Марины Ивановны, не забывая, однако, и об откровенной белиберде, вышедшей из-под пера этого, безусловно, талантливого человека». Базарное определение «белиберда» — это, конечно, концепция. Сняв имя Цветаевой, слова эти современная чернь легко может переадресовать любому художнику. Читаем дальше: «Рассказывая о Марине, специалисты многое от читателя скрыли и даже исказили. (…) Образ Цветаевой… высвечивался в публикациях не полностью, без упоминания совершённых Мариной чудовищных поступков. А не зная этого, трудно понять смысл некоторых её произведений, да и жизнь Марины Ивановны предстанет не интересной, безумной, неудержимой, а какой-то цепью нудных событий и нудных размышлений. Сама же она начинает казаться читателям поэтом чистеньким, отутюженным и кудахтающим».

Я слабо себе представляю кудахтающего поэта Марину Цветаеву. Если только это не обобщённо-враждебная характеристика всех, кто владеет даром образного слова и уже поэтому способен вызывает неприязнь у тех, кто этим даром обделен. Психологические сложности цветаевской судьбы, неоднозначности, разрывы, потери, предательства, эмиграция, трудные отношения с родиной, написание книг — сквозь быт и быту вопреки, наконец, смерть, — всего лишь «цепь нудных событий»? Это тоже концепция.

При этом самоназвание «литератор» якобы даёт автору книги право похлопывать героев повествования по плечу. Не только Марину Цветаеву. Анастасия Цветаева у Смирновой — «старушенция», Пастернак — трусоват, Волошин «ходил в какой-то рубахе, трусы то ли забывал надеть, то ли задумка у него была такая», к тому же «он имел (по отношению к приезжающим) право первой ночи» (?). Сама Цветаева, по версии автора книги, была настолько бестолкова и тупа, что «не могла понять арифметики, не улавливала даже её смысла». Инженера Л.М.Смирнову так волновал этот факт, что она выискивала всё новые и новые подробности, работающие на концепцию. Например, такие: «А ещё она не могла (ну ни в какую!) выполнить на службе элементарное задание, которое заключалось в следующем. Необходимо было расставить в ящик карточки по алфавиту: сначала те, что начинались на букву «А», потом другие — на букву «Б» и т.д.». Служебный кретинизм Цветаевой дополняется у автора книги кретинизмом географическим: Цветаева, оказывается, не могла найти хорошо ей известный дом, да ещё обосновывала свою тупость сомнительными рассуждениями о том, что «Москва — волшебный сундук». Это полное непонимание природы поэтического дара, преображающего реальность, творящего её, заставит Милу Смирнову не раз восклицать по ходу повествования: «Марина занята своими стихами… Она словно не видит, того, что делается в России, и продолжает жить своими какими-то «внутренними» интересами». Не замечая абсурдности ситуации, Смирнова упрекает Цветаеву в том, что она… писала стихи. «В военное время есть вещи поважнее стихов — хоть свеклу или морковь выкопать», — наставительно вещал вслед своевольно ушедшему из жизни поэту нижегородский краевед-любитель.

Ощущение дежавю полное — именно эти слова, с небольшими вариациями, звучали, например, совсем недавно в адрес нижегородских артистов, которые «вместо того, чтобы работать, разъезжают по фестивалям». Именно в отсутствии собранности и трудовой дисциплины упрекали режиссера Владимира Золотаря, а Вячеслав Кокорин с телеэкрана объявлялся виновником трагической смерти одного из нижегородских актеров.

Честная трактовка?

Издательство «Бегемот», запустившее в свет брэнд «исследователь Мила Смирнова», и сегодня, в 2011-м, продолжает пропагандировать труды этого человека, отмечая на своём сайте, что все книги Смирновой «написаны живым и легко читаемым языком, (…) завораживают буквально с первых страниц, и «оторваться» от них «достаточно трудно». «Бегемоту» вторит одна из местных газет, вспоминая нижегородского автора как создателя «подчас спорных, но незаурядных и честных трактовок». То есть прямо-таки эталонный подход. Цветаева у нашего «исследователя» — тугодум, неряха, уродка, дама, лишенная материнского инстинкта, воровка, эгоистка, постоянно причиняющая боль окружающим, попрошайка, живущая за счет этих самых окружающих, которых она ненавидит и считает ниже себя. «Она не стеснялась у очередного возлюбленного (возлюбленной) просить для себя денег, или просить делать для неё покупки или просить «протолкнуть» свои стихи в журнале», — сообщает нам автор «Кулака». Цветаева в записных книжках говорит, что никто не вправе за помощь хлебом требовать — душу. Смирнова комментирует это: «Чем дальше она будет идти по жизни, тем больше у неё зла на добро». «Взрослый человек, а занимается словоблудием!» — возмущается нижегородка. «Словоблудием» она называет и полночные разговоры Цветаевой с Павлом Антокольским — разговоры, в которых осмысливается антиномия «женщина-вздох» и «мужчина-жест». Неспособность присоединиться на равных к этому, отзвучавшему сто лет назад диалогу, вызывает бессильную ярость: «Они здорово преуспели в словоблудии. Взрослые люди — и занимаются такими глупыми разговорами! Невозможно понять». Редко когда человек так открыто признаётся в собственной умственной ограниченности. Вообще, оценки «белиберда», «галиматья», «обычная цветаевская чушь», «в огороде бузина, в Киеве — дядька» — главные в этой книге. Доморощенное литературоведение применяет их не только к «непонятным» разговорам, но и к стихам, и к цветаевской прозе, и к методу обретения творческого вдохновения. Очерку «Нездешний вечер» выставлена снисходительная оценка: «получился неплохим». Стихи из юношеского «Вечернего альбома» оценены как «сюсюкательные». Зрелой, интеллектуально и эмоционально насыщенной поэзии поздней Цветаевой поставлен безапелляционный диагноз: «Читаем… И потихоньку спячиваем. Цветаевский бред настойчиво, как мошкара в тайге, залепливает лицо». И опять накрывает чувство, что не напечатанные, а вполне реальные слова эти мы слышали, и не раз.

Невозможно оторваться!..

Литературный стиль самой Смирновой — это пародия. Правда, несмешная и неталантливая: «Цветаева находилась со своим животом и с Алей в Москве»; «Эта мысль влезла Цветаевой в голову»; «Но Цветаева, как известно, была «сам с усам»; «Душа и голова, до этого настроенные в унисон, буйствовали и рвались в разные стороны»; «…во Франции Цветаевой было плохо. Ею просто брезгали». Словотворчество Смирновой простирается далеко. Инженер-графоман, как всякий человек, безответно любящий слово, выпускает в свет чудовищные словесные конструкции: героиня у Смирновой «ведёт бегательный образ жизни», ищет «давальщиков денег», «понимает трущобность», а кто-то там из мужчин «был надоумлен». Невероятно, что по-русски можно так написать.

Но, может быть, нижегородский краевед открыл новые факты в биографии поэта и ценность её труда в этом? Тут, оказывается, тоже неувязка. Не может считаться сенсацией то, что давно уже в литературоведении известно: и про неуживчивый характер, и про то, что была «плохой матерью». Про невозвращение чужих вещей. Про ненависть к быту. Про мифотворчество. И что «умела обижать людей». Ещё в самом начале перестройки, в 1992 году, Российский международный фонд культуры и Московский Дом Марины Цветаевой выпустил книгу Вероники Лосской «Марина Цветаева в жизни. Неизданные воспоминания современников». Использованный автором принцип стереофонии и максимальной непредвзятости позволил увидеть непростую и не всегда приятную Марину Цветаеву с очень близкого расстояния. Но Лосская отмечает: даже описание внешности Марины Цветаевой, разное у разных людей, характеризует прежде всего их самих: что они замечали, а что — опускали. То же и в характере. Муна Булгакова говорит: «Цветаева всем хамила». А Вера Гучкова называет Муну «скучной» — обозначая непреодолимую пропасть между нею и Цветаевой.

Попасть между такими, как Смирнова, и такими, как Цветаева, тоже огромна. Смирнова утверждает: «Цветаева неплохо жила». Марк Слоним вспоминает «нетопленную комнату» Цветаевой в эмиграции и то, как однажды она вынуждена была вернуться с улицы, — разорвалась её единственная пара туфель. Смирнова настаивает: попрошайничала. Лосская приводит свидетельства современников: гонорары обещали, но не платили, и друзья брались ходить по редакциям — хлопотать. На каждое заявление/свидетельство Смирновой можно привести контрсвидетельство или дополнить его парой-тройкой свидетельств, опубликованных раньше, до выхода на сцену нижегородского «исследования». Как видим, сенсация сдувается, как мыльный пузырь. Литературная сенсация. А вот проблема остается.

(Окончание в следующем номере)

Елена Чернова