12-02-11

Культурный слой

Не целься в Стивена Сигала!

В издательстве «Книги» вышел из печати крупногабаритный роман Андрея Иудина «Инсайт, или Ведьма и пёс»

Сказать, что я как читатель, пребывающий в здравом уме, ничего не понял, значит ничего не сказать. Я был раздавлен: и многостраничным объёмом, и совершенно другим мышлением и восприятием действительности, и своеобразным писательским талантом. Однако всё это мне очень сильно напомнило недавнюю историю с космическим проектом «Фобос-грунт», где были затрачены колоссальные деньги и время, а весь пафос закончился приводнением обломков в Индийском океане. Вот и я по прочтении чувствую себя одним из таких обломков: всё ещё не остыл, но уже начинаю ощущать горечь поражения. Именно ощущать, а не понимать, ибо если попытаться включить здравый смысл во время чтения, то хочется раскрыть парашют уже на полпути. Прямо как в рекламе жевательной резинки: «Это… как Пелевин, только толще». И наверное, на полном серьёзе, в отличие от, к примеру, стёбной «Жизни насекомых».

Вообще, пафос — страшная сила, и губит он литературу не хуже чем «к одиннадцати туз». Только на секунду представьте себе «12 стульев», написанных слогом «Поднятой целины», а «Золотого телёнка» в духе «Как закалялась сталь».

Романы Достоевского тоже непросты для чтения в виде лёгкой литературы, но от них хоть явная польза и душе, и сердцу, и уму. По увлекательности сюжета и читабельности трудно превзойти саги Боборыкина, но даже его ницшеанский Палтусов не так мутен и герметичен, как иудинский Рассохин. Видимо, весь фокус в том, что «Инсайт» видится мне как единый и неделимый оксюморон, типа «трогательного военного марша» — без швов и заклёпок, и где изнанка, надетая на фасад, вполне соответствует заглавию. Но тогда надо как-то определиться: либо гамбургер реальных размеров, либо рот величиной с кастрюлю.

Роман как жанр полифоничен. И у Иудина с этим вроде бы всё в порядке. В первой половине книги заявлены несколько линий, которые ближе к концу сливаются в одну, теряя при этом второстепенных героев. Таинственные и загадочные персонажи начинают проступать на страницах книги, словно на фотографии в кювете с проявителем: тёмные впадины глаз, складки одежды, портфель в руке, цветок в петлице. Экспозиция сразу знакомит нас с героями, причем не через паспортные данные, а проникая в самые сокровенные мысли и чувства. Это — женщина за тридцать по имени Ольга и тоже поживший мужчина по фамилии Рассохин, он же Алекс. Обычные квартиры, обычные биографии (не депутаты, не олигархи, не поп-звезды). Одни из многих в городе-миллионнике не за Уралом, но десять отличий находятся без труда.

В самой первой главе, ещё не разобравшись где лево, где право, мы понимаем, что Ольга наделена даром, причём не каким-то прозаическим, типа быстрого счёта или умением очаровывать мужчин, а возможностью общения с космосом. С космосом запредельных чувств и трансцендентного знания, ­приходящего к ней в порывах ветра, когда она раскинув руки, обнажённая тянется к луне на крыше панельной девятиэтажки. Почти как булгаковская Маргарита, только без мази.

Алекс тоже не простой клерк, отбывающий поденщину от нуля до нуля, а «частный детектив», делающий первые шаги в этой экзотической профессии.

Как бы герои вырисовываются, дело за злодеями. На выбор ожидаются маньяки, шпионы или на худой конец — инопланетяне. Однако автор не ищет легких путей (а может, желает потомить читателя) и на разогрев подсовывает какую-то шушеру, типа гопника Пашки и фарцовщика Сэма, которых Рассохин щёлкает, аки орешки. Я как читатель и человек радуюсь торжеству справедливости, но понимая, что всё самое страшное впереди, тревожно затихаю.

Далее сюжет снова возвращается к Ольге и совсем уже по Фрейду отсылает нас через её воспоминания в юность, где лёгким пунктиром прорисовывается завязка будущей основной коллизии про схватку тёмных с ещё более темными силами. Даже без мистических изысков безрадостная жизнь в глухой советской деревушке с её бедностью, беспробудным пьянством и озлобленностью молодёжи показана печально убедительно. Кто бы знал, что та, пусть и неосознанно выигранная схватка на танцах в колхозном клубе, положит начало целой цепи драматических событий, которые спустя десятилетия выльются в открытое противостояние не на жизнь, а на смерть.

А это время — реальность наших дней, где вдруг ниоткуда вырисовывается персонаж по фамилии Заныкин. Автор, казалось, собрал всю серую краску, которая только существует в природе, чтобы достойно обрисовать нам заместителя главного редактора издательского холдинга «Полиморф». Вообще, «серому кардиналу» печатной империи отведено в книге чуть ли не главное место, пусть даже и в ущерб динамике сюжета, который словно с бетонки съезжает на просёлок и начинает натужно буксовать, залепляя окошки грязью. Десятая глава, наверное, ­самая тоскливая в произведении, ибо в ней как-то подробно и добродушно отображён маленький кусочек фильма «Маленькая Вера». Не по сюжету, а по духу: один день обывателя, своей обыденной безысходностью похожий и на вчера, и на позавчера, и, самое ужасное, — на завтра.

Далее следует маловразумительная перебивка про Геру Пожарского, мажора из Ольгиной студенческой поры, который даже погиб, обжёгшись об её защитную ауру. Этот эпизод, видимо, символизирует этап становления Ольги-ведьмы, её страхи от собственных непонятных метаморфоз и ещё большие страхи от неконтролируемых последствий.

Очень длинная глава, повествующая о юности Засохина, — наверное, самая интересная и прописанная часть романа, да и мне самому очень близкая в силу возраста. Время социальной шизофрении, когда люди мыслящие и ищущие жили двойной жизнью: одна — в телевизоре и на комсомольских собраниях, другая — в запрещённых книгах и пластинках, кухонных междусобойчиках, нонконформистских хобби. Даже будущий президент Дмитрий Медведев был в ту пору продвинутым студентом юрфака и таял от виниловых пластинок Deep Purple с чёрного рынка. Автор же как-то сузил этот запретный, но полный радужных мечтаний коридор до мрачноватых фарцовочных будней и подпольных секций карате, что в обоих случаях всё же добавляло адреналина в серенькое совковое существование. Здесь же точно и психологично прописан характер будущего детектива, его духовно-экзистенциальные поиски и упрямое нежелание ходить строем, которое ещё и укрепил его тогдашний друг Мята. «Дмитрий Замятовский тоже не слишком вписывался в эту действительность. Ему втайне льстило общество этого нестандартного, притягательно-опасного человека, столь не похожего ни на одного из его знакомых. Боец, интеллектуал, медик, ходячий справочник по воинским искусствам и траволечению, Мята вдобавок обладал богатым житейским опытом, в том числе весьма специфическим. Юность, проведённая в бараках городской окраины, не прошла бесследно, и временами в его разговорах наряду с фамилиями профессоров проскальзывали клички уголовников». В конце этой главы появляется мистика и рядом с Рассохиным.

На этом ретроспективы заканчиваются, и дело переходит в решающую фазу дьявольской вендетты. Впрочем, я не уверен, что дьявольской, поскольку Люцифер — герой христианского лексикона. А здесь что-то другое: сила, место, ветер, колдовство всех мастей, наговоры, обереги — такой добротный языческий конгломерат. Хотя христианство номинально присутствует на страницах книги в виде благодествующих церквей, укоряющих икон и универсальных восковых свечек.

Короче, Ольга активирует в себе ведьму; её старый деревенский знакомый объединяется с приспособленцем Заныкиным и с мотивацией на уровне кухонно-коммунальной обиды происходит открытое столкновение интересов. Это я сокращаю для удобства — финал тянет по объёму на целый роман Гришковца. Подробно и скрупулезно описываются похищение Рассохина из редакции, приход на дачу Ольги, движимой желанием спасти любимого и «битва экстрасенсов» в очном поединке.

Всё вроде ничего, только мне осталось непонятным, зачем резиновые сапоги обертывать целлофановыми пакетами — они и так не промокают. Упаси господи что-то советовать автору, но крепко сбитому, с хорошим, упругим языком и профессиональной композицией роману только вредит этот безусловно модный сейчас мистический антураж. Ну, дерутся две дворняжки на пустыре из-за кости, а вся разница в том, что в одной больше примеси немецкой овчарки. Где красивые и мучительные рефлексии? Где «проклятые вопросы» о Добре и Зле? Пафос какой-то приниженный, а подобия рефлексий крутятся вокруг эгоизма и фобий малосимпатичных персонажей. Непременные реминисценции из снотворного психологизма Макса Фиша, непосредственной жестокости Зюскинда и классического ведьмачества Булгакова как-то неуклюжи и слабоадаптивны.

Если бы к примеру очистить роман от навязчивой рекламы про ведьм в пятом поколении, потомственных целителей и прочих кашпировских, то получилась бы вполне серьёзная вещь о поколении «семидесятников». О тех, чья юность формировалась в подавляющем всех и вся застое, а зрелые годы провалились в волчью яму перестройки и последующего «смутного времени». О разложении власти; о смене ориентиров с духовных на животные; о распадении дружб и семей; о предательстве идеалов и любви. Однако всё это требует освещения в произведении обширного социального контекста и отклика на политические реалии. А за всем этим герметизмом и нарочитым уходом от действительности во внутреннюю жизнь бесов и полубесов сквозит декаданс в искусстве, а в жизни — полное отсутствие гражданской позиции. Оно, конечно, удобно всё списать на природную подлость человеков, но просто всё это немного не так.

Даже очень не так.

Это только в кино можно выйти одному каратисту против роты негодяев и, немного попотев, сделать их инвалидами. Это только кино может сказать: «Не целься в Стивена Сигала! Всё равно он отнимет у тебя «пушку» засунет её… ну, сам знаешь куда».

Просто хочется, чтобы литература оказалась посерьёзней Голливуда. Хотя бы чуть-чуть.

Сергей Плотицын