12-04-07
Культурный слой
В шатком, бесцветном времени, лязгающем, как трамвай…
Игорь ЧУРДАЛЕВ
Родился в 1952 году. После окончания средней школы и армейской службы учился на вечернем отделении университетского филфака, работая на одном из нижегородских заводов. Приобрёл несколько рабочих специальностей. В 80-х годах публикует подборки стихотворений в региональной и центральной периодике, издает два поэтических сборника («КЛЮЧ», 1983, ВВКИ; «ЖЕЛЕЗНЫЙ ПРОСПЕКТ», 1987, М., «Современник»). В 1988 году принят в Союз писателей СССР. В девяностые активно работает как независимый тележурналист, создавая информационно-аналитические программы различной тематики. От участия в работе общественных организаций и творческих союзов воздерживается.
Третью поэтическую книгу издает только в 2002 г. («НЕТ ВРЕМЕНИ», НН, «Принт-Экспресс»).
Колумнист «Новой» в Нижнем» с первого месяца существования газеты.
Политика
Расслабься, комментатор чепухи,
врубай футбол и репортаж с пожара.
Политикам отпущены грехи –
в виду исчезновения их жанра.
С героями, запаянными в цинк,
с вождями, преисполненными пыла,
политика уехала, как цирк,
а клоунов на площади забыла.
Теперь уже не надо пуль и бомб.
На поле анонсированной битвы
коверные стратеги — Бим и Бом —
кривляются, в карманах пряча
бритвы.
Отныне — как знамёна ни раскрась,
и сколько бы дискуссия не длилась,
как равенство возможностей украсть
трактуют на майданах
справедливость.
Досужая и сытая толпа
взыскует зрелищ, ибо хлеб ей пресен,
и дразнит власть, расправу торопя.
Но за державной ширмой —
пыль и плесень.
Горлань, базар! А я себе пойду
от скоморохов, мерзких, словно вывих.
Мне так и так уже гореть в аду,
в ряду высокомерных и брезгливых.
Нижний
Где попало выпивая лишнего,
школяром под вечной меткой «неуда»
обитал я в нижней части Нижнего
Новгорода, то есть — ниже некуда.
Помню трепачей с ночными спорами,
да разборки с местными задирами
под глухими ко всему заборами,
а за ними — трубы меж градирнями.
Приключений огребя заслуженно,
по проспекту Ленина холодному
на предмет картофельного ужина
шкандыбал я среди ночи до дому.
Так и прожил — в трюме нищей волости,
как на пароходе, где со шлюхами
сверху неизменно едут сволочи
рядом со спасательными шлюпками.
Кто-то из дружков свалил в Пендосию,
как рыбёшка выскользнув из невода.
Кто-то в глину, заколочен досками,
лёг навек, а думал — ниже некуда.
Я же и прощался — лишь «до скорого»,
чтобы снова в стыд и стынь галимую
возвратиться, как больной на голову,
из Парижа, Праги, Вены, Рима ли,
поражен заразою незримою,
как чумой, как лихорадкой Эбола —
потому что ни клочка земли моей
более нигде на свете не было.
Акватинта
В шатком, бесцветном времени,
лязгающем, как трамвай,
в следующих годов марево убывая,
только не забывай меня,
только не забывай,
там, за слюдой дождя, в сутолоке трамвая.
Пусть за тобой искрятся
капли — алмазный прах.
Многие дни ещё вспомнятся
и приснятся.
Только не забывай меня,
из виду потеряв,
за поворотом лет, за кисеей
пространства.
Наше тепло пропало, выгорело, прошло.
Скоро уже дожди станут сырой
порошей.
Может, в штрихах её я промелькну
ещё —
даром ли по кольцу ходит вагон
продрогший,
вечный круг замыкая,
снежный срезая слой.
Так и пройдёт зима — в технике
акватинты,
тронув снегов пластины
холода злой иглой
и кислотой тоски вытравлена на цинке.
Пусть в ней сквозят давно стёртые
имена.
Пусть проступает в ней
тень, чьи шаги неловки,
пусть она шепчет тьме:
«Не забывай меня» —
под фонарём пустой,
стоптанной остановки.
Героическое
Герой всегда своей эпохе в масть —
герои потому отныне живы,
что славу обретают, не стремясь
рекордов ради рвать в забое жилы.
Герой на баррикаде не погиб,
когда массовка, жаждя жизни лучшей,
одних воров меняла на других
под хитрый гвалт гламурных революций.
Но под шумок он прикупил завод —
теперь он гость георгиевских залов.
То недорослей на митинги зовёт,
то блещет в шоу метросексуалов.
Он шествует — и льнёт подручных гнус
к его прикиду пафосного кроя.
Когда-нибудь в анналах Daily News
опишет летописец путь героя.
Уводит его торная тропа
в мираж на горизонте золотистом —
туда, куда пойдёт за ним толпа,
как стадо крыс
за гамельнским флейтистом.
Не преодолел пред небом страха…
Не преодолел пред небом страха,
но полезный навык приобрёл:
сплю внутри себя, как черепаха,
вижу сны, в которых я — орёл.
И всё безнадёжней, беспробудней
погружаюсь в сон, как высь пустой —
так и вся страна на нарах будней
спит ничком, но бредит высотой.
Столь ясна небесная обитель,
что ясней уже не может быть.
Лишь один малютка-истребитель
всё глядит, кого бы там убить.
Пролетел — и в колыбели синей
улыбнулась ранняя звезда
сквозь недолговечный реверсивный
зыбкий след, ведущий в никуда.
Холст
Видимо, движим суровым
инстинктом пола,
прах, оживляемый доблестью,
ищет поля,
честную смерть готовясь
принять как милость
в образе рыцаря.
Впрочем, обличье — мнимость.
Нет ни врага, ни валькирий,
кружащих топлес,
боли и гибели нет. Есть лишь прах
и доблесть.
Прочее — рельсы, холмы, облака и волны,
замок зазубренный на горизонте мутном,
сам горизонт, смазанный
мокрым утром —
зыбки, воображаемы, произвольны.
Всё в никуда — автострады,
просёлки, тропки.
Тащится в пекло фура, но всюду пробки.
Жизнь осыпается с воза клочьями
стога.
Строится башня.
Слепые бредут по луже.
Те, кто в себе обрести не умеют Бога
всё ещё тщатся встретить его
снаружи.
Все, кто надеялись, верили и хотели,
в жиже намерений не обрели опоры —
им невдомёк, что в единственном чистом поле
есть только прах и доблесть
на самом деле.
Им что ни птаха — ворон,
что пень — то плаха.
Сами они — химеры, придатки к фону.
В мире, где мало доблести, много праха:
он принимает — от страха —
любую форму.
Вымысел бедный подписью подытожен
Кончен пейзаж.
Персонажи готовы к бою.
Более холст никому ничего не должен —
или повинен перед одной любовью.
Радости здесь не наберёшь и горсти —
только и проку, что остаемся вместе
в поле, где рыцарь со смертью
играет в кости.
И ничего на кону за ним, кроме чести.
Слеза
Мне кажется, я прожил жизнь в снегу,
в пространстве белом, скрытом
ночью тёмной.
Пытаюсь вспомнить в роще
заметённой
зелёный сонм листвы — и не могу.
Я видел мир, на лёд стекла дыша,
покуда стужа ночь окон гранила.
Но мехом внутрь повёрнута, душа
под мертвым пеплом жар ещё хранила.
Как тысячи плетей секла метель —
и сквозь неё, дрожа, летел мой поезд
отчаянный, в котором я хотел
настигнуть в ад смещающийся полюс.
А вслед скользила вся моя страна,
не расставаясь со своею тайной
в беспамятстве, в бреду — обречена
на вечный сон в гробу зимы хрустальной.
Спят прадеды в полях забытых битв,
под настом чёрствым, только воем вьюги
оплаканы — за это, может быть,
нас Дант и поселил в девятом круге.
Глух сон долин, не помнящих травы.
И смутен вдалеке, как мысль о Боге,
огонь жилья, в котором спят волхвы,
из виду потеряв звезду в дороге.
Просторов этих отогреть нельзя —
и впредь здесь ни кристалла не растает.
Лишь оспину саднящую оставит
моя, на снег упавшая, слеза.