12-06-08

Общество

Нижегородская повесть Андрея Коротина. Глава вторая

Сотни дней

Тысячи снов

Сердце бешено долбит

Прутья клетки

Из моих белых рёбер.

Август

Пришёл август.

Радио провещало, что Горбачёв не отец родной нам больше, так как заболел. Я сам слышал, когда мыл на кухне под краном яблоко. Чёрно-белый телевизор «Темп» показывал то «Лебединое озеро», то едущие по Москве танки, то чубатого Ельцина верхом на броневике. Чего они там все делают, почему так странно себя ведут? Шли бы домой, радовались жизни.

Если выглянуть с балкона — всё было как и раньше. Росла берёза, которую посадил отец, гуляла Люська, носился по двору Колян, звеня своими ключами на весь двор. Только выражения лиц у взрослых слегка изменились. Одни стали вдруг некрасиво оживлёнными и нервными, словно солдат-годичник накануне увольнения дембелей из роты. Но большинство выглядело иначе. Видел недавно по телевизору — леопардиха, секунду назад спокойно занимавшаяся своими котятами, вдруг замечает на горизонте нескольких гиен. Она вскакивает и не моргая смотрит поверх своих чад на непрошенных чужаков, оценивая обстановку. Мир для неё только что резко изменился — от блаженного покоя к вечной тревоге. Пока те не исчезнут.

Такие вот лица, словно бы всматривающиеся поверх своих домов в неведомый горизонт, преобладали в ту пору. Или мне это так показалось.

 

Дворцовые покои

Истоптаны донельзя

Пьяными лаптями

Придворной грязной челяди

Навечно.

Мама купила мне гитару.

 

Обесточенные речи

После ртов, вонявших падалью,

Густою белой пеной

Брызгают в невинные лица.

Мама купила мне гитару. Мою, новую, навсегда. Лето кончалось, из магнитофона пел нескончаемый Цой, лоб за лето покрылся дикой чёлкой, которой я очень дорожил. С флагштоков около ДК Нефтехимиков исчезли флаги союзных республик, а у ДК «Октябрь» каменному Ленину отбили голову. Пора было собираться на учёбу, в последний свой школьный годовалый поход.

Будь готов!

В школе внешне всё было по-старому, даже правила октябрят ещё не сняли. Только все повзрослели как-то резко, когда только успеть успели? Здоровались, обнимались (я не обнимался, точно помню), пытались хохотать, но получалось как-то не очень. В каждом почти ощущалась некоторая отстранённость, словно ему одному сказали такое, чем делиться нельзя ни в коем случае, ни с кем. Девочки вымахали в балерин, и почти каждая старалась в упор не заметить соседа по парте. Пацаны в прошлогодних синих пиджаках вымахавшими не выглядели, разве что поздоровели слегка. Ну и кучковались, не созревшие ещё, с превеликим удовольствием подальше от этих презрительно взрослых одноклассниц. Насмотримся ещё, мол, успеем. Сами покажетесь тыщу раз.

Учителя — те да, держались несколько смущённо. Ещё бы — всю жизнь потаскай на себе все эти «В борьбе! За дело! Ленинизма! Ну-ка будь готов!»… Вот, готовы, в школу пришли. Союз нерушимый? И за дело кого теперь прикажете готовыми быть? Горбачёва, Ельцина или Хасбулатова? Учительницы этого не знали и сами. Нам, четырнадцати лет от роду, предстояло совершить самостоятельную работу. Мы и совершали, кто во что горазд.

Учиться не хотелось, благо дома лежала новая гитара. Дружиться не хотелось, «быть готовым» не пойми к чему — тем более. Общаться с кем попало — вообще не в радость, только со «своими». А кто у нас «свои»? Колян, но он в другом классе. Димыч, наш с Колькой общий друг и сосед со второго этажа, — там же. Саня, в пионерлагере вместе были, отвязный крендель и приятель хороший — так опять же в «В»-классе, а я-то — в «Г».

Предчувствуя грядущую разобщённость всех со всеми, внутри ныло, — одному нельзя. Одного сожрут. Одному плохо. Но и с тем вон — стрёмно, в спину плюнет. А тот — сдаст запросто. А вон этот в раздевалке по карманам шарил, стыд какой. Нужны свои пацаны, причём не на перемене из фонтанчика попить вместе, а чтоб всегда, вечером, днём, завтра и вчера. Когда всё вокруг падает и рушится — больше всего нужны те, с кем можно идти дальше. Иначе ложись да помирай.

Свои

Потихоньку к музыкальным упражнениям мы подтянули Димыча — это который со второго этажа, из Колькиного класса. От старшей сестры досталась ему гитарёшка, да вот овладеть игрой на ней он не спешил. Требования к новому члену группы были очень строгими — при помощи медиатора делать по шестой струне «дау-дау-дау-дау», в то время как мы будем играть красивую музыку. А она была действительно весьма хороша, инструменты настраивать мы худо-бедно уже научились.

Чё там настривать-то: вторую струну на пятом ладу зажал — должна звучать как первая. И далее всё одинаково, только третью чуть по-другому. Правда, о том, что гитары надо настраивать ещё и между собой, мы догадались годика так через пол, когда прекрасное стало резать по ушам. Димыч упоённо точил медиатор о шестую струну, и это было невыносимо круто. Полноценные зачатки баса. Коля всё чаще оставлял барабаны и заинтересованно давил на лады своей шестиструнки. Такое вот было странное струнное трио. Мы тут же записал альбом, естесственно.

В ноябре, когда треснул первый морозец, в дебрях школьных коридоров судьба снова столкнула меня с пионерлагерным корешом Саней. Нос к носу, благо у него он немаленький. «Здорова, как ты? Чем занимаешься? Музыкой? Да я тоже Цоя слушаю! Я к тебе с мафоном приду переписать! Вечером чё делаешь? Подём на каток? Всё тогда, в пять встречаемся, я ещё кого-нибудь позову!»

Ну и мне тоже пришлось позвать, раз он зовёт. Колю и одноклассников своих, они за партой передо мной сидели — Женёк и тоже Димыч. Недолго осталось в именах путаться, уже вечером на катке Саня всем раздаст «погоняла». Он привёл: Андрюху, по прозвищу «Марадона», и Васю, которого поэтично называл «Бж». Женя быстро получил от Сани второе имя «Джефф», а Дима, поскольку был весьма коренастым, стал «Толстым». Всем знакомым своим Санёк раздвал «по серьгам», причём к иным его имена прижились до нынешнего дня. Себя Саня гордо именовал «Цваном». В тот вечер мы как-то очень легко стали «своими». Так и повелось, компанию давно хотелось не только мне, оказывается.

Двор

Местом для сборов единогласно был утверждён двор Джеффа. Года три назад я снова забрёл туда, ночью и нетрезвый. Походил, повспоминал. Здесь Толстый колотил Щурика. А вот здесь, днём раньше, пьяный Щурик, ныне покойный, с друзьями весело запинали Толстого. Под этой берёзой спал Цван, а на этой лавочке — вдрызг довольный Серёга Кабаниха. А в этом подвале мы прятали наш первый самогон. Целую бутылку. Из-под болгарского кетчупа, помните, с красной крышкой такой?

Это случилось накануне 8 марта 1992-го. Всю зиму наша молодая компания радостно проторчала на лавках у Женькиного подъезда. Очень быстро я сдружился с Цваном, — мы оба были помешаны на «Кино», много раз бывали в пионерлагерях, а это сближало в ту пору, словно в армии вместе побывали. Ходили друг к другу, перегоняли с кассеты на кассету какую-то чепуху, фотографировали, по ночам проявляли плёнки, печатали фотографии, много чего. Но это было полбеды. Нас очень увлекло создавать вокруг себя абсурд и наблюдать за людской реакцией на него. Попросту — заниматься идиотизмом. Но об этом позже.

Джефф вышел к нам с таким торжественным видом, будто только что отбил у физрука жену. За пазухой его фуфайки однозначно что-то было, оттопыривалось смешно. Будто одна грудь подросла. «Пойдём скорей за мной! Быстрей, чё расселись как эти!» Все как сидели — так и продолжили, чего идти-то. Нормально расселись, ничего не как эти.

«Вы идиоты что ли? Пойдём, кому говорю! У меня…» — Женёк осторожно посмотрел на свои окна. Окна безмолвствовали. «У меня тут самогон! Я дома спёр!» — перешёл он на почти кричащий шёпот. Все мгновенно мобилизовались и почти побежали за Джеффом, уважаемым человеком, за угол дома. Самогон спёр, не вот чего! Таких людей беречь надобно.

 

(Продолжение следует)

Андрей Коротин