12-09-15

Культурный слой

Нижегородская повесть Андрея Коротина. Глава седьмая

Культурная революция

— А Боба ты слышал? — спрашивает Женя, внимательно и с любовью перебирая пластинки.

— Гребенщикова? Да, слушаю, «Radio Silence» вот на днях из Фонографа привёз. Могу дать тебе.

Женя улыбается и протягивает мне пластинку с длинноволосым мулатом на обложке. Боб Марли и группа «Уэйлерс».

— Нет, такого Боба я ещё не слышал. Кто это?

— Слушай.

Я пропадаю у него с утра до поздней ночи. Женя проводит со мной сеансы культурного ликбеза, искренне радуясь, когда я наконец-то «врубаюсь». Вместе мы отслушиваем тонны пластинок и килограммы кассет, каждая из которых вручную оформлена кропотливым коллажем из россыпи журнальных человеческих лиц, силуэтов животных, деревьев, солнц, небес и пёстрых шрифтов. «Это брат мой делает», — всякий раз поясняет Женя.

Дикое желание всё это немедленно переписать, отсканировать, отслушать и навсегда запомнить, однако попросить такую рукотворную кассету хотя бы на день язык не поворачивается. Всё равно, что фрак прошлого века стрельнуть «погонять» на свадьбу.

На своём американском «Фендере» Женя показывает, как играется блюз, — медленно, монотонно и изнутри. Иногда пытаюсь ему подыгрывать, но быстро прекращаю. У меня нет блюза внутри, и никогда не будет, по всей видимости. Хотя всевозможные музыкальные дурачества удаются вполне. Уж чего-чего, а дури хоть отчерпывай, сколь угодно.

— Смотри, Андрюх, это же так просто…

— Просто… Да я пальцы сейчас сломаю от таких аккордов. У Летова попроще будет…

— Насчёт Летова — это к брату. Он большой знаток.

— Так ты познакомь.

Общению с Жениными посетителями вроде меня брат предпочитал уединённое «безмолвное житие во всяком благочестии и чистоте». Попросту говоря — избегал любых контактов до поры до времени. Всякий раз, когда я переступал порог их гостеприимного дома, в одной из комнат хлопала дверь, и Женя приглашал пройти в соседнюю или на кухню. «В той комнате брат», — пояснял он, кивая на запертую. Таинственный и недоступный, делающий умопомрачительные коллажи и слушающий Летова.

— Познакомь, Жень?

— Андрюх, познакомлю позже, если он сам пожелает. Не время пока, тебе бы измениться слегка, — говорил он улыбаясь.

Измениться. Чего меняться-то? Он старец, что ли, какой? Вроде не похож. Ну и ладно, будем меняться, надо так надо. Доверять Женьке было легко и ненапряжно.

Марли, Высоцкий, Летов, Леннон, Болан, Джоплин, Науменко, Хендрикс, Моррисон, Башлачёв, Кертис, Баррет — Женя словно бы задавал направление, в которое неплохо бы направить движение музыкальной мысли. В нашем с Цваном тандеме было принято так: понравилась песня — значит, поехали записывать все сто три альбома этого исполнителя. Женёк же имел в фонотеке всего несколько любимых альбомов Дорз, несколько Пинк Флойд, ну и так далее. Лишь то, что было проверено временем и личным вкусом Жени, — записывалось, оформлялось и уважалось. Остальное не задерживалось.

Помимо музыки, Женя тогда (и сейчас, собой само) крепко был влюблён в литературу и поэзию. А надо сказать, что любовь к чтению отец прививал мне лет с трёх: наш дом просто лопался от сказок всех народностей — от монгольских до дагестанских, научной фантастики, ну и классики, само собой, — от Гоголя с Чеховым до Шолохова и Платонова. Содержимое Жениных книжных полок весьма отличалось от моей домашней библиотеки. На них водились неведомые доселе Бодлер и Ницше, Кафка и Блейк, Маркес и Кизи, Томпсон и Берроуз, Сэлинджер и Кэррол. Последнего я, правда, знавал, отец читал мне в детстве перед сном, эдакий детский вариант «Алисы». Здесь же была толстая книжища, с кучей сносок и обалденными иллюстрациями. Книжки, в отличие от кассет с рукописными обложками, спрашивать почитать было не столь неудобно. До конца года я пребывал в благостном чтении, пении и творческом бдении. Было невыносимо интересно в этом доме.

Незадолго до наступления 1995-го мы с Женей, развалившись в креслах перед телевизором и убавив громкость, смотрим предновогодний концерт, попутно листая книжки, дуя чай и разговаривая о высоком и не очень.

— Вся мразь земли русской! — вдруг раздаётся за нашими спинами. Обернувшись, видим Жениного брата, Игоря, уставившегося в экран поверх наших голов. На экране беззвучно дёргаются лауреаты международных конкурсов и фестивалей в Сопоте, всевозможные заслуженные и народные артисты бывшего СССР.

— Привет, Игорь! — радостно говорит Женя. — Чай будешь?

— Нет, — равнодушно донеслось из-за хлопнувшей с характерным «дзыньком» остеклённой двери.

Они мешают нам жить

Всё чаще до стали доходить сведения, что нашей «волосатой» компанией весьма интересуется компания лысая. Сколько нас, где собираемся, в каких районах живём, как домой ходим. Не сказать, чтобы чуваки наши были очень напуганы такими слухами, но некоторое напряжение присутствовало. Ходить по одному в город особо не стремились, да и вообще старались показываться на глаза людям редко.

За Домом Пионеров, где репетировал наш супербэнд, находилась заброшенная стройка из красного кирпича — недоделанный в советское время спортзал. Этот «беспутной нашей юности приют убогий» и стал нам вторым, после Джеффовского двора, пристанищем. Красные кирпичи радостно принимали всех, кто был «не от мира сего». Сюда приезжали в гости ко «кстовским панкам» совсем юный Антон «Пух» и Миша «Кореец» из только-только образованной ими группы F.P.G., которую тогда они расшифровывали не иначе, как «Fuсking Pistols Go». Пили водку, пели песни, потом братались кровью, предварительно изрезав бутылочной «розочкой» свои юношески-нежные руки. Миша пел хорошую песню про кленовый лист, которым он очень хотел бы стать. Пуху же, по его словам, в результате братания пришлось зашить запястье.

Нога формального человека обычно в этот забытый Богом угол, до некоторых пор, не забредала. Только неформального, типа нас. Вдруг чаще и чаще, во время посиделок на стройке (её окрестили просто «Красной») вокруг стали кружиться и мелькать какие-то налысо остриженные головы, одетые в широкие, с лампасами, синие трико вместо человеческих штанов. Вроде как адресом ошиблись, пописать зашли. Поначалу это были совсем дети лет 10-ти, которых всё же выдавал вышеупомянутый дресс-код «правильных пацанов», постепенно возраст «заблудившихся» менялся и приближался к нашим 16–17 годам. Как правило, они заходили и начинали осматривать наши владения, словно бы оценивая обстановку. На вопрос «Кого вам, парни?» разворачивались и уходили. Понятно, что просто-напросто «пробивали» и собирали информацию. Малолетних разведчиков посылали чуть менее малолетние командиры посмотреть, что там у «патлатых» да как.

В техникуме близкие к «пацанским» кругам однокашники сообщали, что некие силы настроены нашу компанию истребить. Возмущены, мол, всеми фибрами души беспредельной нашей «волосатостью» и очень желают, чтобы в городе подобного безобразия не было. Какие, нафиг, силы? Кого истреблять? Нашей компании — на весь город человек двадцать от силы, а неформального вида — дай-то Бог семерых найти. Однажды вечером на Красную зашёл некто Андрюха Марадона, одноклассник Цвана и сосед Джеффа, тот, что на каток с нами когда-то ходил.

— Цван, я слышал против вас в городе бучу готовят. Есть такой Алёша Резиновый, не слышал? Резиновый он оттого, что боли не чувствует и рожу ему разбить невозможно, она у него как неживая. Народ против вас собирает — «волосатых» не любит сильно.

— Вон как. Надо будет через брательника пробить, что за зверь такой. Резиновый Алёша.

— Пробей. Имей ввиду, он отмороженный, и его слушаются.

— Спасибо, Андрон.

День Пионерии, 19 мая, приходился в аккурат на день рождения барабанщика нашего безбашенного, Игорёхи. Отыграв для уже бывших пионеров (хотя новых пионеров больше и не предвиделось, праздник какое-то время добросовестно всё же праздновался — дворец-то для них строили) концерт в ДП, вся честная компания собралась у Игоря дома. Был на празднике и Марадона, он, несмотря на кардинально иной круг своего общения, весьма тепло относился к нам, своим одноклассникам и соседям, с кем прошло его детство. В разгар торжества горячий народ высыпался на малюсенький балкон покурить. Двор огласился жизнерадостным гоготом.

— Пацаны, погоди, потише! — негромко произнёс Марадона внезапно. — Цван, смотри. Видишь на лавочке троих? Правый — это Резиновый.

— Да? Чего-то он не очень авторитетно выглядит. Пойду у него закурить стрельну.

— Может не надо, Сань?

— Да ладно.

Через три минуты Цван и еще пара человек с балкона стояли внизу у лавочки.

— Здорово, пацаны! Каким ветром в наших краях? Вроде не встречались здесь никогда. Есть сигареты у вас?

Пацаны посмотрели на подошедших безо всякого задора. Они несколько не ожидали, что к ним подойдут те, кого они пытаются тут сейчас «вычислить», однако вели себя довольно невозмутимо. Хотя двое и следили внимательно за реакцией третьего, самого правого, — напряжения не возникло.

— Вась, дай ему закурить. Так, мимо шли, отдохнуть присели, — правый отвечал спокойно, без эмоций.

Лицо как лицо. Здоровый — это да, но не здоровее Цвана. Отмороженного он никак не напоминал — одет был не в трико, и не до блеска лысый.

— Не встречались — так повстречаемся. Что волноваться? Бывайте. Пошли, пацаны.

Он неторопливо встал, оглядел нас исподлобья и пошагал прочь. Следом подорвались и засеменили два его спутника, запомнить которых не выдалось никакой возможности.

— Ребята, идёмте домой, чай готов, — позвала с балкона мама Игоря.

— Идём уже, мам! Пойдём, чуваки, чая попьём. У меня за диваном целый литр (Игорь говорил без куража и привычной дурашливости).У брата где-то кастет валялся, — задумчиво пробормотал он вслух. Придётся, видимо, найти.

 

(Продолжение следует)

Андрей Коротин