13-05-31
Культурный слой
Четыре года и вся жизнь
Новая книга Олега Рябова
«Сделайте выдумку такой,
чтобы люди поверили в нее,
и она была бы правдивее самой настоящей правды»
Эрнест Хемингуэй
Есть книги, хватающие за душу пламенем подлинности. Ты понимаешь: все, что прошло, имеет право быть превращенным в искусство. И только истинный художник переплавляет в искусство живую кровь жизни.
Но как быть в том случае, когда писатель имеет дело с живым и огненным, круто замешенным тестом истории, да еще если это — кровавая и сверхподлинная плоть войны?
У Олега Рябова в руках письма отца, воевавшего на фронтах Великой Отечественной. Он, создавая свою книгу «Четыре с лишним года. Военный дневник», совершает три шага в одном — с одной стороны, благородно исполняет сыновний долг, долг памяти, с другой — окунается в пространство войны, столь тревожно-привлекательное для мужчины-художника; с третьей — осуществляет своеобразный творческий эксперимент, где сочетает искренность подлинных текстов на пожелтевших от времени клочках бумаги, объемность своего, отдаленного во времени пристального взгляда, драгоценность любых — и скорбных, и веселых — подробностей ушедшего; бесценные интонации времени, радость и драму времени, волю к жизни людей того времени.
В книге две части: «Путешествие не по своей воле» и «Фантомные боли». В «Путешествии…» перед нами в полный рост встает, через призму коротких фронтовых писем, портрет отца автора. Автора? Это, быть может, портрет всех отцов того поколения, что сполна вкусило горечь великой войны. Первая часть книги засасывает, погружает, втягивает как воронка в тяжелое время испытаний, безвозвратное и слишком дорогое, чтобы его так просто забыть.
Письма мелькают, летят мимо глаз и рук, несет их ветер судьбы; слышен голос человека, что разговаривает со своими близкими не просто из географического далека, а из далека страшной и близкой (тем людям, тем солдатам!) смерти. Причем поражает часто бытовая и даже радостная интонация Алексея Рябова. Он рассказывает родным о неубранных полях, рядом с раскатами рвущихся бомб собирает грибы: «Сегодня набрал прекрасных белых грибов…» И вот эта улыбка непозабытой мирной, светлой жизни рядом с разрывами снарядов, с близкой гибелью — это и есть улыбка тихого, тайного героизма. Той жажды жизни, что не истребить никакими выстрелами, никаким сознанием мировой трагедии. «Война там и еще чуть дальше…»
Чуть дальше — и сама жизнь Олега Рябова, рожденного спустя три года после войны: и в этом «дальше» концентрируется все то, что позднее составит неповторимость иного человеческого существования, что смогло вобрать в себя — и достойно показать народу — то незабываемое, ту грань боли и счастья, что звалась Великой Отечественной войной.
«Я видел море крови и слез, десятки тысяч километров мотался по безбрежному океану человеческих страданий…» Пусть не ударяет читателя в грудь чистый и высокий пафос этих слов. Наши отцы, наши деды сполна заплатили за время мира.
И Олег Рябов, предъявляя нам военные письма отца как свидетельство боли войны, именно эпистолярным изображением четырехлетней разлуки с любимыми подчеркивает крепчайшую связь душ, жизней, поколений. Где тут красоты филологии? Где весомость и изощренность словесной вязи? Они есть, но они искусно запрятаны внутри правды. Рябов прост и правдив, а за этой простотой — воля и судьба. Он на такую простоту имеет право: он, сам русский поэт, знающий путь от узора и живописи к смыслам и поступкам.
И вот вторая часть книги. Современность? Иной взгляд? Иные времена? Путешествия автора по свету? Все мы совершаем мегапутешествие по жизни, огромной и такой маленькой. Она нам как рубашка, которую шьет герою беременная негритянка из Шри-Ланки по имени Пипа («Рубашка от Пипы»). Она, жизнь, нам как такси-«мерседес», в котором героя катает по ночной Праге усатый грузин в кепке 1960-х («Кафка в такси»). Она нам как уличный музыкант на улицах Вены, играющий русскому туристу незабвенную «Катюшу» в рассказе «Памятник».
Что же явлено нам в почти документальной, остро-зарисовочной, обладающей точностью натурных живописных этюдов, и в то же время пронзительно-драматичной, окутывающей прелестью уходящей далекой музыки, в этой, второй части книги?
С виду простой рассказ оборачивается непростым раздумьем.
С виду проза, а на деле оборачивается поэзией.
С виду — все о жизни, а на самом деле и о смерти, а еще правдивее сказать — и о возрождении, воскрешении.
Бесполезно дознаваться и докапываться, какой процент авторской фантазии вложен в художественную обработку писем отца. А если Олег Рябов их сам написал? Помня отца, чувствуя его всю жизнь рядом с собой? Все мы сложены из наших близких, из их генов, из их дыханий.
Так, как Олег Рябов воскресил для нас, читателей, своего отца, сделав это самыми простыми, сподручными средствами, извлекая на свет Божий драгоценно сохраненную семейную реликвию — военные письма — так же деликатно он воскрешает для новой, свежей любви к ускользающей красоте бытия и душу каждого, застывающую в рутине повседневности, в нечувствительности к самому важному.
Это важное в книге неназываемо. Утаено. Оно чисто и честно. Оно и есть биение сердца всякого, кто углубится в эти страницы. И незачем гадать, подлинные это письма, а если подлинные, насколько писатель смог их «творчески переработать». Для художника истинно все, и прежде всего — собственное сердце; именно оно не только не дает Олегу Рябову сфальшивить, но и настроить камертон сердца воспринимающего на ритм своего сердца. А оно бьется в такт со временем; с временами; в такт с сердцами ушедших; в такт с сердцами наших детей и внуков, кому немыслимо, насущно нужны будут эти рябовские книги, эти дорогие приметы эпохи, эти глаза и слезы, эти лесные поляны и грохот разрывов, эти белые грибы в военном лукошке.
И вся современность, которая уже завтра станет историей, пусть останется для наших потомков в книгах Олега Рябова, нежными и осторожными пальцами простых слов трогающих самые тонкие струны души.
Елена Крюкова