№105 (2100), 20.09.2013

Общество

Детки в клетке

Очень полемический текст

Накануне первого сентября позвонили с телевизора, сказали, что готовят специальный школьный сюжет, и я им нужен.

Хотим, говорят, найти вашу учительницу и сделать интервью с ней.

Вообще, моя классная руководительница умерла, царствие ей небесное, хоть и была она ярой коммунисткой.

— Но у вас же были другие учителя, — не унималась девушка на проводе.

— Хорошо, подумаю, — ответил я и предложил девушке позвонить завтра, хотя точно знал, что в это время мой мобильный будет уже недоступен.

Никаких особенных проблем у меня в школе не было. Скорей, напротив.

Имелись весёлые товарищи, и я был далеко не последним средь них.

В старших классах появилась подруга, первая школьная красавица. Закончившая, к слову сказать, школу с золотой медалью: тогда медалистов ещё не поставили на поток, как сейчас, и школьное «золото» реально что-то весило.

Это Бог весть когда было… Один пример, чтоб понять отдалённость тех времён. Моя подруга сообщила мне как-то, что из двух параллельных старших классов нашей школы (почти полста половозрелых девиц!), только одна девушка к десятому классу потеряла невинность. За пацанов я точно знал, что никто не в теме жизни полов. Один хвастался, что «мацал» у себя во дворе кого-то за грудь. Ну-ну.

Видите, как давно я ходил в школу?

Учился я нормально: сначала на «пятёрки», потом на «четвёрки», потом на «тройки», но просто потому, что кроме литературы, истории, музыки, начальной военной подготовки и моей подруги (именно в такой последовательности) в 15 лет меня ничего уже не интересовало.

Нормально прогуливал, нормально учился, всё, повторяю, было как надо.

Но давайте я назову вещи своими именами. Система школьного образования вызывает во мне ровное, неагрессивное, спокойное и стойкое отвращение.

И не то чтобы я обхожу с тех пор свою школу стороной — нет, пару раз я с интересом и даже с некоторой ностальгией навещал это крашенное в жёлтый цвет здание.

Школа моя стоит ровно напротив роддома, где появился на свет Эдуард Лимонов.

До сих пор она, кажется, носит имя лётчика, Героя Советского Союза Александра Молева. Раньше в школе был его музей, а когда начались эти «новые времена» и всякие пошлые «разоблачения», музей почему-то закрыли, а экспозицию снесли в кладовку.

Спасибо, хотя бы бюст героя, стоящий у школы, не выкорчевали. На фоне бюста фотографировался сначала выпускной класс моей старшей сестры, а спустя пять лет — мой класс. На обеих фотографиях моя мама — самая молодая среди родителей, это бросается в глаза. Она вообще моложавая, сестру мою родила в 16, а меня, соответственно, в 21. По-моему, очень вовремя.

За школой по-прежнему спортивная площадка, где мы сдавали какой-то очень длинный кросс, и, как-то раз заколебавшись нарезать круги, я сделал на один круг меньше положенного, но физруку, наблюдавшему за нами, соврал, что пробежал все 10 кругов. Физрук всё видел, однако он был такой тактичный и красивый мужик, что ничего не сказал. Отвернулся от меня и поставил мне оценку… Потом они вместе с женой погибнут в автокатастрофе, а двое их маленьких детей заберёт бабушка, мать физрука. Я к тому, что до сих пор благодарен ему за то, что он не поймал меня на лжи — а отблагодарить некого.

За спортивной площадкой и доныне наблюдается закуток, где пацаны курили, и я сам курил, хотя и не умел ещё толком, и директор выходил нас разгонять, а на меня удивлялся, «разве ты куришь, Прилепин?» — он считал меня за положительного, к тому же знал моего отца — тоже учителя. А у учителя сын не может курить. Директор голосом и повадками был разительно похож на не так давно пришедшего к власти Горбачёва. Вёл директор географию и запомнился тем, что не глядя на часы всегда мог точно сказать, сколько минут осталось до конца урока.

Если пройти дальше места, где мы смолили последние советские и болгарские сигареты, то придёшь к запасному выходу из школы. Его изредка открывали, и напротив как раз располагался кабинет труда. Трудовик был мужчина суровый, коротко стриженный, с тяжёлой скулой и тонкой губой. Если мальчики плохо вели себя на перемене, он всех запускал в класс через подзатыльник. Вставал у дверей и отвешивал оплеуху подряд двадцати двум пацанам. Или двадцати одному — всем, кроме отличника Дениса.

Честно говоря, я не помню, чтобы меня очень унижал этот подзатыльник.

Тоталитарное воспитание, хо-хо.

Меня действительно мало что раздражало в школе и мало что ранило. Были хорошие учителя и были плохие. Были разумные одноклассники и были натуральные дебилы. Меня несколько раз побеждали более сильные, и сам я не раз отыгрывался на тех, кто слабее. Были отличные, аккуратные «пятёрки» и были злые, расхристанные на полторы клетки «двойки», которые я удалял вместе со страницами в дневнике, пока он не исхудал до неприличия, и тогда я, раскрыв скобки, извлёк 20 чистых страниц из дневника своей одноклассницы и вставил в свой. Она потом всё удивлялась, отчего у неё дневник так быстро кончился, после второй четверти уже.

Я ещё долго могу так трепаться, извлекая на божий свет то одно воспоминание, то другое. И лишь одно останется непонятным: отчего десять лет своей жизни я провёл в этих стенах?

Мне далеко за тридцать, я совсем недавно научился ценить эти десятилетия. Ну да, в детстве времени не так жалко: десять лет туда, десять лет сюда, в запасе ещё много. Но оказалось, что какой бы ни был запас, разбрасываться туда-сюда не стоит.

Чего такого я вынес из школы, что этому нужно было учиться почти треть моей разумной жизни на земле — если отмерять от дня нынешнего?

Всё детство моё искромсали на ранние пробуждения, ежевечернюю зубрёжку, липкий пот перед уроком геометрии и тоску пред столовской едой.

А я ещё, слава Богу, в детский сад не ходил — в деревне, где я провёл своё голопузое детство, этого учреждения не было.

Моё-то, подрастающее потомство, в детский сад ходит.

Младшая девочка в один садик, средненький пацанчик в другой, а старший уже в шестом классе. В седьмой пошёл.

У девчонки детский сад попроще, да и сама она ещё позавчера была лобастой и невозмутимой крохой — с ней проблем не случалось.

А вот со средним маленькие проблемы начались года полтора назад.

Прихожу как-то за ним, на меня выбегает детсадовская медсестра, и без «здрасьте» спрашивает специфической такой скороговоркой:

— Вы ребёнку-то читаете своему?

— В смысле?

— Книжки-то читаете?

— Читаем, а что?

— Не знаю, не знаю. Вы читайте, а то он у вас совсем недоразвитый. Ни одной сказки не знает.

Я тут не буду распространяться на тему, что к моему ребёнку нужен особый подход. Никакого особого подхода к нему не нужно. Хоть он, как я ласково говорю, мальчик тонковыйный и тихострунный, однако чего-чего, а сказок он знает не меньше, чем та медсестра, в том числе и потому, что сам читает с четырёх лет. Он просто никому об этом не стремится сообщить, а если на него давят, он просто замолкает и не отзывается.

Наверное тут стоит пояснить, что медсестра была не в курсе кто я такой; да и не только она. Во всех садах и школах, где занимаются наши дети, мы с женою старательно скрываем тот факт, что меня показывают в телевизоре и печатают в журналах. Впрочем, я вовсе не уверен, что если преподаватели узнают обо мне во всех подробностях, они потеплеют к моим детям. Нынче уже в детских садах патриотическое воспитание такое, что даже нам, октябрятам и пионерам, не снилось. «Дети, а кто у нас президент? Нет, не медведь, Алёша. Правильно, Алина, Медведев! А какая Россия, дети? Верно, сильная. Великая, правильно, дети!..»

Как бы то ни было, проблему со знанием детских сказок мы тогда кое-как замяли. Однако с этого года у среднего пацанчика в садике начались подготовительные занятия к школе.

Малыш стал раз от разу приходить домой не на шутку расстроенный.

Выяснилось, что им там теперь ставят оценки. И за поведение, и за предметы.

И вот у него изо дня в день «тройки» за то, что он не спал в тихий час, «двойки» за отказ петь хором, и даже «колы» иногда случаются. Без «пятёрок» тоже не обходится, но к ним он относится равнодушно, зато до глубины сердца огорчённый «двойками» и частыми «тройками» пацан чуть ли не каждый вечер жалуется маме, что он глупый, идиотский дурак.

Мама — жена моя — его переубеждает, как может. Говорит, что в тихий час можно и не спать, а просто полежать с закрытыми глазами. Что если его ёжик на рисунке похож на крота, то так и должно было быть, всякие бывают ёжики на свете.

Пацанчик успокаивается понемногу, но не я.

Мало того, что моих детей, как и меня в былые времена, будут оценивать десять лет подряд, к ним ещё и в цветочные, невинные, душистые дошкольные годы норовят влезть со своим воспитанием.

Да что ж это такое-то, в конце концов!

Старший мой сын учится отлично, он победитель спортивных соревнований и интеллектуальных олимпиад, в своей французской гимназии он знает французский лучше всех своих соучеников, при этом за поведение у него твёрдый неуд и дружит он с самыми отпетыми хулиганами.

К финалу всякого учебного года мы с женой всякий раз замечаем, как у него всё заметнее проявляются тёмные круги под глазами, и как у него начинает нервически подрагивать веко.

Мне кто-нибудь может объяснить отчего у детей, с их нагрузками и перегрузками, всего один выходной — воскресенье? А если они будут отдыхать ещё и в субботу — они что, стремительно отупеют?

Отчего их осенние и весенние каникулы — это и не каникулы вовсе, а пятидневное, или сколько там, семидневное издевательство? Нельзя им две недели дать, три? Чтоб они всерьёз отдохнули? Дети ни осени, ни весны не видят со своей учёбой бесконечной. Они годами смотрят на доску, исписанную мелом. Нам больше не на что посмотреть в жизни?

Седьмая осень и седьмая весна в их жизни — единственная седьмая осень, единственная седьмая весна!.. И они её не видят толком.

Восьмая осень и восьмая весна в их жизни — единственная восьмая осень, единственная восьмая весна раз и навсегда!.. И её не узнают в лицо.

Девятая осень и девятая весна в их жизни — единственная девятая осень, единственная девятая весна!.. И она сгинет незаметней, чем эти дроби, будь они неладны.

Я ещё долго могу продолжать.

Люди, которые вводят двенадцатилетнее образование для наших чад, по моему скромному пониманию — натуральные злодеи, ненавидящие детей и презирающие сам восхитительный дар человеческой жизни.

В качестве наказания нужно бы помещать этих людей в пыльный карцер и беспричинно в разное время суток пороть розгами.

В идеале государство представляет жизнь русского ребёнка так: где-то до двух, ну, может быть, до трёх лет он свободен и беззаботен. Потом он отправляется в детский сад, где из него начинают делать человека: учат спать, вставать, читать, считать, ходить по одному и в паре. Оттуда его плавно переправляют в школу, где держат ещё 12 лет — примерно столько же, кстати, получают за убийство. Из школы человек печатным шагом направляется в строевую часть и год-другой испытывает тяготы и лишения воинской службы. После армии года три, а то и лет шесть, в зависимости от поставленной задачи, субъект получает среднеспециальное либо высшее образование.

Итог: четверть века позади.

25 лет руки по швам, подъём, отбой, покажите ваш дневник, чем вы думаете, отставить.

А в 26 лет уже погиб Лермонтов.

Это ведь не антиутопия какая-то, а реальность. Может, на первый взгляд она и не кажется страшной, но если спокойно всмотреться — это ж чудовищно.

Нельзя двадцать лет учиться! Когда есть методики, позволяющие за полгода научить человека иностранному языку, за год — достойной игре на музыкальном инструменте, а два года хватит на то, чтоб ознакомиться с лучшими текстами мировой литературы.

Вполне возможно, что всё это было неплохо задумано, но видит Бог: наше образование является по большей части профанацией. Если мы так долго учим точные науки — отчего мы не можем просчитать свою пенсию и разобраться с налогообложением. Если у нас столько лет ушло на иностранные языки — отчего россияне не говорят по-английски, по-немецки и по-французски хотя бы на бытовом уровне? Если нам так старательно преподавали литературу — почему вменяемых читателей в России в лучшем случае 10 процентов, в то время как половина взрослых жителей державы не читают вообще, а остальные тратят глаза на стыдную печатную дурь, оскорбляющую само достоинство человека?

В детских садах дети должны расслабляться, прыгать, бегать, стрелять из лука, танцевать и петь, и всё это желательно проделывать на свежем воздухе, если таковой имеется.

Школа должна начинаться лет в 8, лучше в 10, и заканчиваться в 14–15. Ещё 3 года на университетское образование — и человек должен быть свободен!

В 18 лет он может командовать полком, работать над докторской диссертацией, заводить здоровых детей.

А иначе всё идёт наперекосяк.

Из школы выходят бледные, уставшие невротики, в армию попадают полные неудачники, университеты выпускают инфантилов, к 25 годам не научившихся бриться, или перезревших девиц, которые собираются ближайшие, минимум, пять лет заниматься работой, но никак не семьёй — и поэтому, в лучшем случае, заводят первого ребёнка после 30, если предыдущие четыре аборта оставили такую возможность.

Революцию в России стоило бы устроить только для того, чтоб разрушить эту отвратительную школьную систему, которую к тому же год от года только ухудшают.

Это же тяжкие оковы! Их надо сбить и раскурочить!

Для человека, который в свои 18 уже свободен, имеет за плечами и огромное, буйное детство, и семь лет въедливого ученья, и отменное здоровье, ему остаётся впереди небывалое пространство и для свершений, и для ошибок.

Давайте позаботимся об этом пространстве.

Потому что даже ошибки лучше совершать в юности. Ошибки, совершённые позже, далеко не всегда хватает времени исправить.

Захар Прилепин