№39 (2326), 20.04.2015
Культурный слой
Летающие цветы речи
О книге стихотворений Дмитрия Ларионова «Словоловие» (Нижний Новгород, «Литера», 2014)
Полет бабочки
Дмитрий Ларионов настоящий поэт — ибо есть умелые версификаторы, а есть художники, так вот он художник. Это видно и слышно в каждой строчке. Кем-то умным было сказано когда-то: искусство — не точка, а объем. Вот в этот объем и воздух Ларионова входишь свободно и смело:
Проросли города и дороги
в тебя — пунктирами прожитых линий
бездонных, неравно-глубоких…
Дмитрий любит неоднозначные и многоплановые метафоры. Вернее, даже не отдельно взятые метафоры, а целые метафорические построения, где архитектура — особое призменное видение, почти киношные наслоения и перемещения планов:
Ты на картах гадала, а числа —
не в масть. И глаза рассекает лучом:
снова блик сквозь стекло преломился,
мотыльком попадая в зрачок.
Здесь свет превращается в мотылька, мотылек — в метафору порхающего, мечущегося внутри любви сердца, и оно же однодневно, краткосрочно, как жизнь мотылька, а биение этого сердца (как биение крыльев крохотной бабочки) возвращается к объекту воздыханий, к вечному любовному «ты». Так замыкается круг мегаметафоры и выстраивается образная цельность стихотворения.
Бабочка во многих культурах и мифологиях — душа. Этот символ-знак рассыпан по поэтике Ларионова довольно щедро — в книге мы наткнемся и на стихотворение «Бабочка. Лето», и снова встретим нежно-затаенное: «Вычитать, выдышать счастье,/ мелькать городским мотыльком/ у окна твоего…» Снова увидим поэтическую остановку перед петлей времени: «…вообрази/ что бабочка еще не прокружила…»; да и сам финальный раздел книги так метафорически и называется: «Бабочки воспоминаний».
Но это совсем не означает, что поэт — приверженец сугубой нежности и элегической воздушности.
Это было бы слишком просто для разнообразного художника, каким Дмитрий и является.
«Одиночество в трюме панельной коммуны» — это тоже он. «Город Нижний — иные звуки — / отошедшие в бездны эпос-эпох…» — тоже он. Он умеет и заглянуть в колодцы времени, и высказать боль — не сентиментально, но строго и скупо, мужественно и благородно.
И все-таки полет — лейтмотив его работ: «Небо тянет/ людей друг к другу».
Наверное, так и должно быть у настоящего поэта: нежность и сила, плотность и воздух, традиции и новая, подчас странная и необычная мелодия. Все это есть у Дмитрия Ларионова.
Он ищет, экспериментирует, идет в неизведанное, но он не забывает, помнит, продолжает.
И это есть русская поэзия сегодня.
Елена КРЮКОВА
«Это заложено речью.Филологией — разрешено»
Это первый сборник стихов молодого поэта. Известен Ларионов в первую очередь как журналист. Стихи активно публиковались на литературных интернет-порталах, в газетах и толстых журналах и получили одобрение старших собратьев по перу.
Уже в названии сборника «Словоловие» содержится эта удивительная игра слов. Первое стихотворение, открывающее книгу, тоже сразу преподносит сюрприз:
На дорогах, где мы росли,
умывались подсолнечным утром,
теперь — пепельные
кустарники слив…
Сразу и «подсолнечное утро», и «пепельные кустарники слив». Такие примеры можно множить и множить: «ночи июня/ лежат накануне/ любви», «Июльским полем омочил свои глаза/ и от жары залубенел», «…акварелью/ плакала весна» и т. д.
Если говорить об истоках его поэзии, то необходимо назвать в первую очередь имажинистов (Есенин и Мариенгоф), у которых этот самый подбор слов чётко отлажен. Помимо них — ленинградских поэтов (Бродский, Кушнер, Найман, Рейн — два последних особенно сильно повлияли). А также и современников (Алик Якубович, иногда проскакивает «кабановская» игра со случайными словами). И всё вместе — не что иное, как уникальный коктейль поэтик, которые и синтезирует Ларионов.
Не обходится и без апологетов рок-поэзии (Гребенщиков, Шевчук). Помимо этого, очень сильное начало в стихах имеет нежность. Даже так: нежность к миру, к слову, к городу, к людям, к любимой.
Это вообще характерно для нижегородских поэтов — будь то Дмитрий Зернов и Эдуард Лимонов или Вадим Демидов и Сергей Чиграков.
Последнее, что знал, когда прикасался
и целовал запястья,
Так это имя. Твоё имя, Настя.
Олег ДЕМИДОВ (Москва)
Осознание
Дикая ягода горчит
на языке. Нет больше слов,
есть мысли. Молчи.
Над городом — светло.
Что привело
тебя?..
Скребя в кармане мелочью
/эквивалент как равноценность/,
под ругань пьяной сволочи,
постой один.
…а знаешь, Дим!
Её плевки на серость
асфальтовую, брусчатку и бетон
/пардон, у фонаря разлитая моча — не в счёт/ —
повадки дикарей; должно быть, чёрт
летящим мыслям шепчется вдогон…
Тебе — в другой вагон.
И не иначе — увидал, когда
среди полей ты вышел:
повилика одуванчик
задушила/ обняла?
Одна пчела была
на них дана Всевышним.
Одна пчела.
Хич
На дорогах, где мы росли,
умывались подсолнечным утром,
теперь — пепельные кустарники слив,
бизнес-декор. Офисный хутор
инфильтрирует документопотоки
с набором услуг и реестром тарифов.
Мы влюблялись в сжатые сроки,
когда уходили на Север последние скифы.
Те дороги, где мы росли,
разделили на полосы белого цвета:
пыль свободы, ссыпав в худые ладони-кули,
сдули за грош. Содержимого — нетто
хватит на пару хороших заплат,
тех, что мы вправе стянуть у портного.
Мили дорог — киловатты тепла
в новом сердце. Скифы вернутся. Только не скоро.
Городской мотылек
Вычитать, выдышать счастье,
мелькать городским мотыльком
у окна твоего. Бликом случаться,
в зрачок проникая. Уметь — ни о ком,
про тебя. Вынести, выпустить песню.
Равнокрылую. Живую. Без слов.
Первый танец /поля поднебесной…/,
а слова — озвончаются. Вновь
сезон отцветает. И вскоре, и вскоре
клумбы эти сойдут за стожки
сорняка и травы огуречной. Оформит
хозяйка к зиме цветники.
Ты на картах гадала, а числа
— не в масть. И глаза рассекает лучом:
снова блик сквозь стекло преломился,
мотыльком попадая в зрачок.
Одуванчик в городе
Мальчик в городе — одуванчик. Жёлтым был, сторонился ветра.
Жил случайным и ничего не значил.
Созрел чуть в мае.
К началу лета загустел млечный сок в цветоносной стрелке.
Уродилось семя. Солнцеволосый,
почти Есенин
жаль, не в поле — в «чужой тарелке»…/.
На него смотрели — не свысока, а сверху. Лишь в пресном небе
Проступала перхоть: то бишь звёзды-окуни, выходя на нерест,
Зажигались в своих участках, месяц — как мякиш хлеба…
Мальчик смотрел налево. Мальчик — цветок. Приземист
И невысок. Иные — сезон на клумбах. Через
Каких-нибудь пару дней — он уже попадёт на руки.
На ладонях будет. В ладонях — ему теплее. Ему — теплее.
Главное — не вплетённым /украшением быть в галерее/, остальное — счастье.
Последнее, что знал, когда прикасался и целовал запястья,
Так это имя. Твоё имя, Настя.
***
По-над западной кромкой квартала
вощаная пыль залегла:
ни актиний тебе, ни кораллов,
ни облак на небе. Была
и ненастная длительность линий;
от воды ещё со вчера
ссохлись пятна; и мокрая глина
забилась в каблук столяра.
Завсегдатай закисших трактиров —
он в обувь заправил трико.
Близ шоссе амиантовый Киров
С. М. ему машет рукой;
а потом была — музыка «градов».
И как оно тут не сложись —
там, на ресницах Виевой Лады
его вымещается жизнь.
<�…> вот патрульная сыграна пьеса.
От убежища — на пути
к потерявшей Василя в Одессе
жене… Мертвеца пронести —
из минутного тела повыпав,
смиренно его оглянув —
ничего; в окна влетает рыба,
выпускает фугас-слюну…
И герои на бежевых барках
пригнали сюда, к остальным;
на потребу припрятав шпаргалки;
прочтут в солнопёке войны…