№37 (2468), 08.04.2016

Культурный слой

Сергей Скуратовский: «Тому, кто может взять»

Сергею Скуратовскому 27 лет, он педагог-психолог, аспирант НИУ РАНХиГС. Живет в Нижнем Новгороде.

— Сергей, ты любишь понимать и объяснять — это профессиональное. Психологи любят разгадывать природу творчества. Когда и как к тебе пришло личное открытие слова как искусства, какое чтение повлияло на тебя?

— Моё университетское время проходило в окружении психологической литературы и фэнтези. От простого, как тапок, «Конана-Варвара», до наукообразнейшего Головачева. Временами, ещё в школе, находили приступы увлечения приключенческой литературой, читал Жюля Верна, «Одиссею капитана Блада». Как-то раз, случайно, в руки попал Крапивин, «Мальчик со шпагой». Помню до сих пор. Однажды в книгах Марии Семеновой я наткнулся на ее стихи. Именно тогда произошло соприкосновение с художественной силой слова, слова поэтического, вслух звучащего, четкого, ясного, прозрачного.

До сих пор не могу понять, почему школьные Пушкин, Лермонтов, Тютчев не сыграли даже вполовину такой определяющей роли, как сыграли редкие стихи, прочитанные между главами «Волкодава»? Конечно, сейчас до меня добегают волны классической поэзии, но почему сейчас, а не тогда, в школе?

— А сейчас любимые собеседники в русской поэзии XX-XXI века — кто они?

— С Иосифом Бродским мы часто беседовали о неумолимой точности русского языка, о «резком взмахе» в словах, хотя для меня это было скорее резкое приземление, к деталям, так чтоб любая песчинка и травинка обрели свою резкость, четкость, настоящесть.

«Сатир, покинув бронзовый ручей,
сжимает канделябр на шесть свечей,
как вещь, принадлежащую ему.
Но, как сурово утверждает опись,
он сам принадлежит ему. Увы,
все виды обладанья таковы…»

С Борисом Пастернаком разговор как-то зашел… и не ушел. О мистическом в поэзии, о том хитросплетенном словесном узоре, который направляет и закручивает энергетический вихрь внутри стиха, помогая читателю мыслить и чувствовать тонко, легко, а не «ложить» свое железобетонное мнение на текст, как надгробие на могилу. Когда я чувствую себя словесно истощенным, я читаю Пастернака.

«Разве только птицы цедят,
В синем небе щебеча,
Ледяной лимон обеден
Сквозь соломину луча?»

Роберт Рождественский говорил со мной о движущемся слове, о том, как его можно разогнать, «разбежать», чтобы оно скакало по ступенькам стиха и не падало, и чтобы бег не превращался в беготню. Почти любой разговор начинается с какой-нибудь светской темы. С Бродским мы начали говорить о быте и вещах, с Пастернаком — о природе и погоде, с Рождественским — о сущности человека.

С Сашей Башлачевым разговор так начать не получилось, сразу стали беседовать о Боге и о природе творчества. Точнее, он говорил, а я слушал, потому что вставить было нечего. Даже когда он задавал мне вопросы, я не мог ответить. Как зачинается стих? По каким ступенькам возводить слова в приметы? Хотя, он и сам не стремился на эти вопросы отвечать. Интересно, нарочно или просто не успел?

— Сергей, как ты воспринимаешь литературную жизнь в нашем городе? Как молодому поэту, писателю найти своих читателей в наше время?

— Раньше известность была следствием таланта, сейчас любая известность — в первую очередь, технология. Мало того, никто из ныне живущих поэтов, включая Евтушенко, не собирает стадионы. Поэзия стала приватной (не хочу говорить «камерной» из-за ненужных ассоциаций), пространство ее из массового превратилось в эксклюзивное. Поэтому организаторы творческих вечеров, чтобы обеспечить приток людей на мероприятие, идут на ухищрения, создавая комплексные программы, подчас с разнонаправленными выступлениями, исходя из потребительской идеи супермаркетов: «пошел за одним — случайно загляделся на другое, купил оба». Ну нет сейчас на творческих вечерах, поэтических выступлениях случайных, ненароком зашедших людей! Люди, пришедшие на зрелище, останутся свидетелями, тогда как звучащая поэзия требует сопричастности.

В общем, литературные вечера проводить невыгодно. И в Нижнем Новгороде об этом знают. Поэтому на сайтах билетных операторов нет ни намека на разделы, посвященные литературным событиям. Хотелось бы изменить отношение медиа Нижнего Новгорода к литературе, но против бизнес-плана не попрешь.

 

Храм

Я — старый храм, три сотни лет
Прошло в моих стенах,
И эхом отдавался свет
В древесно-древних снах.
Под куполами сединой
Осел молитвы звон
Здесь утешались тишиной
Изломанные злом.

Прошло еще три сотни лет
К векам не привыкать,
Все также отдается свет
Тому, кто может взять…
Приход пустеет, тишина
Свернется в немоту
Тогда, когда достигнет дна
Презрение к кресту.

Светлеет сруб до серебра,
Углы берут разбег,
Холмы ложатся под ветра,
Рисуя русла рек.
Весенняя гроза прошла,
Во мне прижился лес.
Я искупаю купола
В спокойствии небес.
Мне двери, стены не нужны,
Зачем они Ему?
Я полон чуткой тишины,
Но вот отдать кому?

***

Ночь — это время поэтов,
Время надушенных писем,
Время дуэлей, сонетов,
Читаемых в лунные выси.

Время гуляк, проституток,
Пьяниц в сточных канавах,
Едущих мимо маршруток,
Холодного ветра с канала.

Ночь не любит педантов,
Быль и сказка — в одной колыбели
Я прочитал варианты,
Вы запомнили то, что хотели.

***

Смехом — снежным, дробным, безумным
Бьется зима в лотки продавцов.
Город стынет провалом беззубым,
И ветром, как правдой, плюется в лицо.
Сны, недосмотренные, вереницей
Эвакуируются на восток.
Я — не могу. Вместо крыльев — страницы.
Разве что добежать. На кончиках строк.

***

Город, где воздух кажется каменным,
Где бегают лишь во сне и в детстве.
Где смерть под машиной кажется правильней,
Чем слова на устах младенцев.
Здесь живет мальчик с душой канарейки,
Он не может летать, но может петь песни,
Он зовет всех горожан — «человеки»
Человеки одни, а люди-то — вместе.
Он читает стихи в переходах и в парках,
Там, где монетки дешевле взгляда,
Участвует изредка в уличных драках,
Синяк — доказательство жизни, правда,
В нем есть чуть-чуть от синего моря,
От чаек, которые не канарейки,
И ярко-соленое детское горе
Синее чернил на ребре линейки…
Но мальчик уже бородат и вырос,
Нашел работу и стал человеком,
Он пытается верить: «Одиночество — милость»,
Данная многоквартирным веком.

***

То ли праздновать, то ли вешаться
И в три горла хоть пей, хоть пой,
То — весна, непорочная грешница,
Повенчалась, дура, с тобой.

А дышать так страшно и весело,
Хоть святых выноси, хоть крестись
Кровь со льдом и с замерзшими песнями
Греет весна в горсти.

И ночами, буйными, лунными
С волнистых шиферных крыш,
Тянутся струи — струнами,
Дотронься — сам зазвенишь.

Колокол

Волоком колокол
Тащат за ухо,
Варят наглухо.
Медным облаком
Воздух звенит,
Трясет подреберье,
Плавит зенит.
Но вопросами веры
Порваны скрепы
Двуногие звери
Стали свирепы
Сталью и цепью,
Пенькой, пепелищем,
Меряют клетью
Духовную пищу.
Пачкаясь ликом
Звон колокольный
Летит вместе с криком,
С топотом конным,
С лязгом и скрипом,
С боем орудий,
Мертвый не вспомнит,
Живой не забудет.
Колокол, алым
Набатом горящий,
Девочка, в белом
Платье летящем
Пальчиком тронет
Осыпанный пеплом
В яростном звоне
Спорящий с ветром
Купол… И вмиг
Перекрывающий все детский крик
Босыми ногами по полю бежит:
«Остановитесь! Он же дрожит!»

***

А вы знаете, что зима
Видит зеленые сны?
Она тает, тает сама,
До прихода весны!
И снежный покров до асфальтовых ран
Раздирается солнцем, сталью и солью,
И зимний дождь — слепой музыкант —
Барабанит по крышам дробящейся болью.
Так плачет зима до прихода весны.
Ее слезы лесны, чисты и честны.
А вы какие видите сны,
И что вы зовете любовью?

***

Твой город одомашнен, приручен,
Мой — ощетинился торчащими столбами,
И водосточным труб железными губами
Он злобно шепелявит за плечом.

Знаком тебе твой город до дверей,
Истерлась на изгибах его карта,
Мой город бесится, и пленочка звериного азарта
Покрыла стекла диких фонарей.

Тебе твой город опостылел. Воют волки
В твоей груди, как пыль на книжной полке,
Скопилась серая домашняя тоска,
Жизнь до дверного сузилась глазка…

Мы встретились на крыше. Мир был вспорот
Рассветом, как улыбкой, а потом
У наших ног клубком свернулся город,
Прикрывший нос свой дымчатым хвостом.

Марина Кулакова