09-06-01

Культурный слой

Шамшурин и другие

Рецензия на дебютную повесть нижегородского прозаика Егора Верещагина

Виктор Шкловский в семидесятые любил повторять, что мы держимся за цитату, как за стенку, словно учась ходить. Дебютная повесть молодого нижегородского прозаика Егора Верещагина «Варнава», опубликованная в журнале «Октябрь» (в №12 за 2008 год), как раз и представляет собой движение на ощупь вдоль двух стен: по левую руку в ней тянется кирпичная кладка филологического факультета, по правую — стеллажи с прочитанными книгами.

И хотя архитектурный облик старинного здания, располагающегося на Большой Покровской, 37, в повести не воссоздается, уроки, полученные в его аудиториях, не прошли для автора даром. Так, сведения из области исторической фонетики русского языка позволяют ему заниматься «популярной этимологией», согласно которой, например, компаньон главного героя Шамшурин (никаких намеков в сторону нижегородской писательской организации!) обладает двойной фамилией: «В результате псевдосмягчения передненёбных вместо «с» стало «ш». А раньше было «Сам Шурин». Практические занятия по анализу литературного произведения — с их раздуванием до космических масштабов различных лингвистических мелочей — дали возможность описывать сцену в милицейском участке «сквозь магический кристалл» романа в стихах. («…­Дознаватель, как и пушкинская Татьяна Ларина в письме Онегину, перешел с «вы» на «ты». Несомненно, это свидетельствует о мечтательности персонажа и о предельной интимности, с которой сказаны последние его слова»). Такая ненавистная каждому студенту форма ежегодной отчетности, как курсовая работа, приобрела в «Варнаве» характер увеселительного мероприятия благодаря «карнавализации» названия: «О множестве миров в эрегирующем сознании Джованни Боккаччо». К сожалению, сам студенческий быт в повести практически не отразился, если не считать, конечно, эпизодов с подкладыванием канцелярской кнопки на стул профессору и метанием стульев из окон учебных классов (впрочем, и то, и другое больше напоминает эпические россказни о воображаемых подвигах, чем сухой протокол о реальных нарушениях университетского «режима»).

И это не удивительно, поскольку мир прочитанных книг почти полностью заменяет в «Варнаве» сферу жизненных впечатлений.

Как известно, с первого по пятый курс любой студент-филолог два раза в год получает в руки своеобразную «черную метку»: список текстов, которые необходимо прочитать к экзаменам по русской и зарубежной литературе. Большинство «любителей слова» ограничивается простым разглядыванием этих устрашающих документов (кто-то смотрит с восхищением, кто-то — с ужасом, а кто-то — с недоумением), но есть среди них и те, кто добросовестно пытается воспринимать означенные списки как руководство к действию: идет в библиотеку, заказывает нужных авторов и «обливается слезами» над их вымыслом. Егор Верещагин, судя по всему, принадлежал именно к этой партии, так как объяснить чем-то иным обилие цитат — и «прямых», и вывернутых «наизнанку», пародийных — в его произведении достаточно сложно.

Даже композиция «Варнавы» в целом представляет собой «слепок» с лермонтовского «Мцыри»: произведение имитирует рукопись, полученную автором из монастыря, где «послушник один <…> откинулся. Хорошо так. Во сне. А перед этим успел исповедаться» (правда, в отличие от знакомого каждому школьнику победителя барса, исповедался он не в устной, а в письменной форме, что и позволило появиться на свет свежеизданному манускрипту).

В студенческие годы будущий послушник не только курил траву, ходил на концерты и в меру сил приобщался к филологии, но и «в туалете, опять же, много времени проводил. А иногда и в ванной». Зачем? «Как спустишь воду пару раз, — терпеливо объясняет главный герой, — стихи так и потекут, весело и свободно» (под аккомпанемент пушкинской «Осени», добавим от себя).

Повесть «Варнава» представляет собой движение на ощупь вдоль двух стен: по левую руку в ней тянется кирпичная кладка филологического факультета, по правую — стеллажи с прочитанными книгами. И мир прочитанных книг здесь почти полностью заменяет сферу жизненных впечатлений

В отношениях с девушками-сокурсни­цами он любил прикидываться лирическим героем Владимира Маяковского эпохи «Облака в штанах». Впрочем, если последний выражает свои чувства и мысли с опорой на стихотворный ритм («Поэт сонеты поет Тиане, а я весь из мяса, человек весь, тело твое прошу, как просят христиане «хлеб наш насущный даждь нам днесь». Мария — дай!»), то Варнава обходится без каких-либо просодических украшений, о чем свидетельствует, например, следующий фрагмент: «А эта, которую я любил, любила турецкий кофе. Я тогда еще ее девушкой звал. Маша, блин. Так она мне и не дала. Пришел как-то к ней с бодуна. «Дай», — говорю. «Варнава, ты на борова смердящего похож. Что тебе, опять конспекты?». — «Нет, — говорю, — грудей своих дай. Ноги дай. Ж… дай».

В сумасшедшем доме, куда он в скором времени попадает, мальчиком для коллективного битья был местный Акакий Акакиевич, которого вместо бумажек «все чаем поливали — типа, кислотный дождь пошел».

В этом заведении Варнава знакомится с уже упомянутым Шамшуриным, обожающим распевать «На Волге широкой, на Стрелке далекой…». Однако после побега самодеятельный исполнитель «Сормовской лирической» отбрасывает лавры Евгения Долматовского и примеряет потертый студенческий картуз Родиона Романовича Раскольникова. В таком наряде значительно проще разыгрывать сцены из «Преступления и наказания», в том числе и знаменитую ликвидацию старухи-процентщицы. Роль этого одиозного персонажа достается продавщице пирожков с мясом, в просторечии называемых «котятами», — Шульжиной Клавдии Никифоровне (в одном из параллельных миров она является еще и женой Шамшурина). Рассказ обладателя «двойной фамилии» о совершенном преступлении трогательно орнаментирован сновидениями Раскольникова: «А я ведь вчера убил», — застенчиво заулыбался он. «Да пошел ты!» (голос подает Варнава — Прим. автора). «Вот те хрест, убил! Помнишь старушечку на вокзале? Она ведь живая оказалась. Я подошел и топором ее шаркнул. Надвое расползлась. Теперь две старушечки-то! Впрочем, mon cher, я предвидел, что ты не поверишь, и запасся существенными доказательствами». Тут мой друг вынул из мешочка топор, на лезвии которого запеклась кровь». После таких добровольных признаний Варнаве ничего не остается, как продолжить игру в цитаты из бессмертного романа Достоевского:

«—­ ­Слушай, Шамшурин, позволь полюбопытствовать! — Ну. — А ты по идейным? Может, думаешь, что все дозволено? — Че я, идиот, что ли? — обозлился убивец. — Я просто так, для себя убил».

В той вселенной, в которой обитают Шамшурин и Варнава, милиционеры выступают представителями не правоохранительных, а небесных сил, почти полностью презревших земное начало: «Ни взяток, ни подарков, ни слез ангелы не берут. Им не нужно ничего земного. Несколько зернышек в день, краешек неба да стакан ключевой водицы — вот все, что нужно милиционеру, чтобы доложить о своем существовании» (источник этой безупречной служебной характеристики следует искать в известных строчках Велимира Хлебникова: «Мне мало надо! Краюшку хлеба и каплю молока. Да это небо, да эти облака!»).

Следы вторжения реальности в повести Верещагина крайне немногочисленны. В скудной коллекции бледных отпечатков действительности обращает на себя внимание маршрут побега Шамшурина и Варнавы из сумасшедшего дома, прочерченный прямо-таки с топографической точностью: «выбраться-то несложно было: прям из музея восковых фигур (для нас экскурсия такая была) да на Покровку» — дальше в канализацию — «долго ползли по трубе»: «В конце сияло. Это оказались лампочки подземного коридора. Там щель такая есть — вот через нее мы и вылезли. А весь коридор магазинчиками обставлен — кто что продает. В основном, конечно, лажу продавали, но попадались иногда брелочки — ничего себе. А наверху — Московский вокзал и снег. И милые такие милиционеры — на нас ноль внимания!».

Ну и, конечно же, какой-то суровой правдой веет от пророчества отца Игоря, подвизающегося настоятелем самодельного храма для бомжей на городской помойке: «Это же охренеть можно, сколько грехов крутится каждый день в городском человеке! — злобно хрипел священник. — Я ведь сам жил в этом треклятом мегаполисе. Содом и Гоморра не сравнятся с ним по степени падения! Истину говорю: падет с неба кара, и исчезнет НН, развеется в пух и прах! И это будет намного раньше Страшного Суда». Так это или нет, покажет время, но из всех программ развития Нижнего Новгорода «прожект» отца Игоря выглядит наиболее убедительно.

Алексей Коровашко