09-06-22

Культурный слой

Красная икра и чайная ложка

Увидел свет небольшой сборник рассказов нижегородского писателя, издателя и общественного деятеля Олега Рябова. «КОГИз»* — по определению самого автора — роман-сюита.

Литератор и идатель Олег Рябов (в центре) (из-во «Книги») и издатель Игорь Преловский (справа) (из-во «Дятловы горы»)

Название, безусловно, ностальгическое и для сегодняшней молодежи абсолютно ничего не говорящее. А ведь подобные аббревиатуры когда-то были в совершенно обыденном ходу, причем огромная масса населения даже и не задумывалась об их глубинной семантике (Гастроном, Облисполком, ИПФАН, НИРФИ). Книгу можно написать, вот так распределяя их по главам в алфавитном порядке. В моем детстве тоже, кстати, был «КОГИз» (для нас просто — книжный магазин), прямо напротив парка им. 1 мая, рядом с желтой баней.

Страна, в том числе и регионы, переживает поэтический бум, а прозу пишут, к сожалению, очень мало. Что тому виной? Может, то, что это дело возрастное, требующее жизненного опыта. А ещё желание писать зачастую вступает в противоречие с материальной невыгодностью, затратами времени и ощущением глобальной ­бесперспективности. Я имею в виду настоящую прозу, которая не развивает тему про секс, популярные комплексы и политику, эдак паровозиком, а пишется путем огромной концентрации, да просто медитативно, с ориентацией на лучшие образцы в плане языка, композиции и мессиджей, а не на всю остальную шелуху. И остается в творческих муках грызть шариковую ручку лишь тот, кто, как писал Довлатов, «…не может не писать, иначе это ведет к деформации его личности». Да, кстати, личность эту надо еще и иметь. Еще бы, как Апдайк, приучить себя к полезной обязаловке: три странички в день — вынь да положь.

У Олега Рябова, может, и поменьше получается, зато реально, и важность для литературного Нижнего его новой книги трудно переоценить. Конечно, автор имеет какие-то преференции, ибо сам является еще и издателем («Книги»), так условно «деля» с Игорем Преловским (из издательства «Дятловы горы») эту сферу деятельности пополам. Но думаю, что печатание собственных опусов не чаще одного раза в два года — это более чем скромно, если тащить при этом лямку таких коллективных сборников, как «Земляки» и «Записки краеведов».

Для этого надо быть, конечно, больным книгой, так что сам роман в хорошем смысле — история болезни.

Я не берусь обсуждать композицию сборника и названия двух его частей («Пейзаж» и «Натюрморт»), ибо для меня рассказы тоже поделились на две категории: «про книги» и «за жизнь». Стилистически и с точки зрения языка они достаточно разнообразны, и то, что их, на мой взгляд, объединяет, так это авторский юмор, такой неброский, по-мужски достойный, стоящий на самоиронии. И хорошая базовая рассказовая школа.

Я не говорю о глобальном культурно-языковом «патронаже» Бунина, Чехова и Горького (это общее место), но о практически современных классиках — Юрии Трифонове и Юрии Казакове. Ибо все равно в какой-то степени «Шура и Машка» — реминисценция из «Голубиной гибели» с ее нелепостью жизни, пронзительной несправедливостью и бытовой жестокостью. «Февралев и Лариса» просто отсылает к «Вере и Зойке» (да и даже к платоновской «На заре туманной юности»). Где жизнь течет вот так незаметно, буднично, серенько, без ресторанов и маркетов, но вдруг случается праздник, и сердце, давно умершее и закопанное, так же вдруг оживает и там, под землей, пускает побеги. И хочется плакать и радоваться за этих казалось бы чужих людей.

Писатель Олег Рябов — это человек, сумевший в жизни сделать три главные вещи: не дал системе сломать себя, не предал свои идеалы и убеждения и отстоял свое право в этой чертовой жизни заниматься любимым делом

Мне очень понравилась фраза Захара Прилепина из предисловия — ­

«…здесь неизменно присутствует ощущение некой таинственности». При всей ее изящности я не стал бы прятаться за эвфемизмами, а прямо назвал вещи Рябова интеллектуальными детективами («Подарить Библию», «Сефард»). Так ведь и жизнь была у советского интеллигента, как бесконечный сериал про Штирлица: собирались на кухнях шепотом, телефонировали кодом, «пароли, явки, и дома надо быть в десять». Самая удивительная подоплека книги в том, что автор выжил во всем этом вязком поле конформизма и подавления, да еще и рассказывает обо всем почти с улыбкой. У меня лично в паре эпизодов просто мороз по коже гулял («Литерарни листы»).

И поэтому я по контрасту отдыхал, перелистывая страницы про чудаков-книголюбов («Натан», «Борода», «Переплет»). Более сложной композицией и такой общей метафизикой выделяется новелла «Сефард».

Вообще, даже для меня, человека, не так далеко отстоящего от книг, все эти подробности и изощренные сюжеты с покупкой, перепродажей, обменом и дарением редких и дорогих изданий — натуральная экзотика. Хотя я сам застал конец книжного дефицита, менял и даже торговал на площади Ленина. Правда так, мусором. А здесь я даже выписал одно слово: «инкунабулы» — первые книги, отпечатанные с наборных форм за время от изобретения книгопечатания до 1501 года. (По-моему, в «Коде да Винчи» оно встречается). Может, когда и пригодится.

Особняком стоят рассказы об охоте, рыбалке, путешествиях на моторке по Волге, встречах с простыми людьми («Глухари», «Подарить Библию»). Все в них безыскусно, наблюдательно и тепло. Сразу вспомнилось свое лето 1998 года в Макарьево. Жара, тучи комарья и белый монастырь сверкает под солнцем, как праздничный торт со свечками. Паустовский за всю эту прелесть поставил бы пятерку.

Конечно, за добрыми, но общими словами в адрес коллеги Захар сачканул. А мог бы написать и о внутренней драматургии абзаца, и о темпоритме, и о развернутых инверсиях, и о фонетическом украшении предложения, и о семантической гармонии. И все это на правах печатаемого писателя.

А ведь именно по этим признакам определяется реальная проза, мало схожая со школьным сочинением «С кем я провел лето», но написанное самим учителем. Ибо в прозе нет клише, проверенных наработок и минусовых фонограмм. Она вся непредсказуема, она — откровение демиурга.

Поэтому я очень бы поспорил с другим рецензентом, Геннадием Красниковым, насчет «нарочитой нескладности и языковой непричесанности». Надо просто призвать в союзники Пушкина с его «топью и молвью» и «в избушке распевая дева». Да он там прямо в начале третьей главы пишет: «Как губ румяных без улыбки, без грамматической ошибки я речи русской не люблю!» Об такие пассажи любые топоры тупятся за пять секунд.

Вообще, говоря о языке в современном контексте, имеет смысл обсуждать таких писателей, как Пруст и Джойс, потому что Кафка немного суховат, а американцы не особо на этом и сосредотачиваются. Ведь все это словарное французское кружево неотделимо от личности писателя, который свои изысканные аристократические комплексы (ничуть, кстати, не «изысканней» метаний Ставрогина и Раскольникова) впервые не прячет за разночинной косовороткой. И каким-то волшебством превращает заштатный городок Комбре в романтичнейший и поэтичнейший уголок рая, а банальную проститутку Одетту — в пленительную и недоступную богиню, достойную поклонения. И казалось бы самая эротичная сцена у Джойса (с Леопольдом Блумом и девочкой на пляже) одновременно и самая целомудренная во всей литературе. И оказывается не надо плеваться для этого матюками, как Сорокин, или, подобно Гришковцу, убаюкивать обывателя банальностями. Все ведь дело в честности автора, чего он хочет. Славы и денег или… оставить свою личность в недеформированном состоянии.

Хотелось бы уточнить еще несколько пафосные слова Елены Крюковой: «Олег Рябов — один из последних воинов духа, кто отстаивает русскую провинцию. Отсюда — его ярое неприятие лощеной, лаковой столичности». А мне кажется, он просто не замечает ни этих различий, ни этих противоречий. Это тот счастливый вариант, когда человек может пройти на «крутую пати с дресс-кодом» в скромном прикиде и стать там равноправным гостем, отвлекая скучающих и пресыщенных занимательной, интеллектуальной беседой от светской пьянки и пустопорожней болтовни. И как он по-домашнему ориентируется в Москве (да и в Питере), где Арбат с Камергерским и Столешником для него не престижней Покровки с Грузинкой и Холодным.

И потом, здесь как бы сталкиваются два противоположных пласта жизни, где «Макдоналдс» и «Прадо» идут из столиц, а редкие книги и лучший антиквариат — из «провинции». Ведь вся Москва — практически новодел, 1813 года выпуска.

И в самом конце я хотел бы отметить очень важную вещь. Литература — это такое дело (амбициозное, вкусовщинное) и со многим здесь сказанным можно поспорить и не согласиться. Но в одном для меня нет сомнений. Писатель Олег Рябов — это человек, сумевший в жизни сделать три главные вещи: не дал системе сломать себя, не предал свои идеалы и убеждения и отстоял свое право в этой чертовой жизни заниматься любимым делом.

* КОГИЗ — (советская аббревиатура) книго­торговое объединение государственных издательств

Сергей Плотицын