10-02-24

Общество

Человек за рулем

 

Так исторически сложилось еще от рождения, что многие простые вещи я понимаю и принимаю буквально. Строчка «широка страна моя родная» была принята сразу — целиком и без каких-либо поправок и исключений, как данность, безусловная истина. Это точка отсчета не только моей национальной гордости, но и человеческой радости. Еще в младенчестве засыпая, тешил себя сладостной мыслью: хорошо, что у меня мои папа с мамой и моя страна, а не какая-то другая — это счастье. Даже не то, что другой не знаю, мне другой страны не надо и точка!

Широка, просторна, гостеприимна, радостна и прекрасна она, моя страна и кто бы что бы ни говорил… Для меня до сих пор является огромной загадкой привитая страсть к разъездам по заграницам. Может, в этом и есть какой-то кайф, но, не познав своей страны, не ощутив ее просторности, ты отказываешь себе в важном, может быть, в самом важном.

Моя практически физиологическая потребность — ощутить, прочувствовать простор моей страны. Добраться туда — за Урал, в Сибирь и многим дальше, до самого океанского Владика. Без этого начинаешь ощущать себя в некой утлой клетушке, а страна постепенно в восприятии превращается в бесконечную череду разломов. При этом аксиома детства «широка страна моя родная» обретает налет мифологичности. Что в ней широкого? От моего города до Москвы муторные сутки поезда, вот и вся широта, вот и вся масштабность! Бремя, а не радость!

«Фиксация разлома страны»

Широка — это безгранична, всеобъемлюща, самодостаточна, со своим мнением и голосом. Сейчас ей навязали рамки от и до, натянули шагреневую кожу, которая уже начинает сжиматься. А гигантский разрыв по Уральскому хребту все более усиливается, да и десятки других рытвин уже отчетливо мучат тело моей страны.

Широкая страна крайне не выгодна, не рентабельна. Может быть, сдать в аренду? Тем более что все мы узнали от премьеролюбимого исполнителя псевдопатриотических куплетов, что Россея — это нечто «от Волги до Енисея», проект нового идеального государства? Этот показательный пример современной дикости (хотя, возможно, просто перспективный проект) приводит Василий Авченко в своей дебютной книге «Правый руль».

Это счастливая и трагическая история, загнанная в угол, из которой нет выхода. Любое развитие событий в перспективе приведет к жертвам, утратам. «Правый руль» — свидетельство и фиксация разлома страны, которая все более превращается в «конструкцию», причем «странную», гибридную: «квазисоветскую по форме и антисоветскую по содержанию».

В книге много личного, а потому страстного и искреннего. Причем мои внутренние переживания и ощущения удивительным образом слились с тревогами, с голосом автора. В этой остроте, в этой боли для меня и состоит ценность послания Василия Авченко. В том, что страна едина только формально, и «мы ужасно мало знаем друг о друге», — хотя рожденные в СССР всё ещё схоже мыслят и примерно одинаково чувствуют.

В этой ситуации у поколения, принявшего на веру и впитавшего простые вещи, рождается общее ощущение: «моя настоящая родина — СССР». Этим закрепляется то, что все мы в прошлом, настоящее — странный сон, ошибка, но ошибка, которая чревата уже необратимыми последствиями. Мы остались в прошлом со своими понятиями о мире, со своим взглядом на жизнь, который для нынешнего времени может казаться не совсем адекватным.

У нас из-под ног увели почву. Вместо нее постелили странный стилизованный палас, который уже стал вытираться и сечься по краям. Ну а ту родину нашу, с которой мы сжились, просто изувечив и беспрестанно надругаясь, убили.

«Символ противостояния Системе»

Мы действительно мало знаем друг о друге. О той же Сибири, да и Дальнем Востоке мыслим штампами типичного европейца с примесью своих местных мифологем. Что я могу знать о своей большой стране, когда мне многим проще посетить Европу, Африку, да и те же дальневосточные страны, чем Камчатку, Сахалин, Владивосток? И, вполне возможно, под покровом этого незнания зарождаются новые нации, наподобие тихоокеанцев-праворульщиков, про которых нам рассказывает Василий Авченко. Разлом пошел не только географический, но и по крови.

«У нас появились свои ориентиры, свои стандарты, своя система ценностей», — пишет Авченко о новой «владивостокской ментальности». Все это следствия близости и ориентации на автомобильную Японию, что синтезировалось в образе правого руля — «нерве», «философской категории», с которого возможно понимание Владивостока.

Правый руль — «солнечное сплетение», «болевая точка», «последний предел» дальневосточной нации. Символ спасения и надежды во времена крушения империи. Тогда по всей стране были свои символы спасения. Где-то огороды дачников, где-то тугие баулы челноков. Но здесь другое. Человек за рулем — уже совершенно иное «существо» — кентавр. Машина «расширяет границы дозволенного», дает «чувство свободы и чувство ответственности».

Аномалия, неправильность — правый руль на наших дорогах порождает опасное свободомыслие. Это автомобильное диссидентство, разрастающееся в свою идеологию, пускает глубокие корни и влияет на сознание, корректирует его. Поэтому и произошел сброс информации в общество о повышенной опасности подобного нестандартного положения руля на дорогах.

Правый руль — не просто иное техническое решение, иной, занесенный извне, метод езды, который не вписывается в наш свод ПДД. За последние два с небольшим десятилетия, по версии Василия Авченко, он стал манифестом, голосом Дальнего Востока, «катализатором долгожданного возникновения зачатков гражданского общества», символом «противостояния Системе». Правый руль вырос в политическую категорию — «единственную безусловную ценность для приморцев».

Казус в виде правого руля меняет человека, делает его не как все. Он начинает выбиваться из общей схемы постсоветского человека, которому дали глотнуть воздуха свободы, отчего на какое-то время голова пошла кругом, а когда уже он стал приспосабливаться, привыкать, этот воздух ему перекрыли, пугая очередными приступами головокружения… При помощи руля ты управляешь своим движением. Им постулируется свобода сознательного выбора и есть потребность эту свободу защищать и отстаивать. «Мы готовы стерпеть все, но только не это», — говорит голосом всех дальневосточников об угрозе запрета правого руля автор. Угроза эта очень даже реальна, ведь японский правый руль кому-то намекает на дефицит лояльности и антипатриотичность. В нем даже якобы коренится и скрытый дух сепаратизма.

Аномалия ситуации состоит еще и в том, что благодаря импорту подержанных японских машин «именно массовый и небогатый потребитель получил нормальные иномарки». Ну а это никуда не годится, совершенно не вписывается в современную социальную конструкцию, проповедывающую жесткое разделение на богатых и бедных, ведь она в какой-то мере стирает эти границы, а это уже равносильно преступлению общих правил, норм. Иноземный комфорт стал доступен, и в этом усматривается серьезное покушение на властную кастовую вертикаль. На саму основу основ. Вместе с иным вольнодумным рулем в российском Приморье за последние десятилетия сформировалась «новая система координат», в которой «ближнее зарубежье — это Китай, Корея и Япония. Иномарка — это «Лада»». Все более теряются и формализуются связи с метрополией, которая находится по ту сторону Урала и поэтому во многом условна. Авченко пишет: «Если в Чечне выросло поколение, не знавшее мира, то у нас выросло поколение, которое никогда не было в Москве». Вообще, автор довольно часто сравнивает положение, в которое загнали эту мятежную кавказскую республику и Владивосток с окрестностями. Здесь тоже есть над чем задуматься…

Владивосток — это уже не провинция, а «другая Россия», «особый мир», который пока еще зависит от Москвы, но все более переходит на автономные источники существования, которые расходятся и даже конфликтуют с общепринятыми нормами…

Норма сейчас — это социал-дарви­нист­ский путь, в котором правила устанавливаются «столичным меньшинством» для «провинциального большинства». Да и что тут удивляться? Идеология и система ценностей меньшинства сейчас превалирует в стране, взять хотя бы тот факт, что полтора процента населения РФ владеют половиной ее национальных богатств… Соответственно, нормы и правила должны поддерживать существующий порядок вещей любой ценой. Отсюда и углубляются расколы-разломы державы самой властью, их производство становится частью государственной политики. Расколотой, разрозненной стране легче что-либо навязать и внушить, например, что чеченец — это потомственный террорист, а дальневосточник — барыга и контрабандист.

«Безгласная немосква»

Апофеоз обострения вопроса — декабрь 2008 года, когда владивостокцев, выступающих против повышения пошлин на иномарки, познакомили с главным атрибутом российской власти: дубинками подмосковных омоновцев. Своеобразная спецоперация по принуждению к левому рулю, к норме, которую диктует слепо-глухой центр. Это окончательно уравняло правый японский руль к «оранжевой угрозе» и чеченскому сепаратизму. Такая вот порочная любовь к иному, инакомыслию, любовь, которая сейчас глушится даже не помехами на радиоволне, а жесткой рукой с дубинкой-«демократизатором»…

«Наша вертикальная с царских времен и поныне страна не терпит свободомыслия», — констатирует автор. По его мнению, правый руль не вписался в эту вертикаль именно «своей инаковостью» и был зачислен в разряд «ересей», ведь все иное здесь находится под большим подозрением. Недаром Авченко сравнивает его с двуперстием староверов. Отсюда и возникает серьезная помеха властной элите на пути к тому, чтобы «прочнее законсервировать достигнутое состояние».

Конечно, можно согласиться с Василием Авченко в том, что «москвоцентризм» имеет положительные и отрицательные аспекты. Но если раньше столица собирала вокруг себя земли, расширяясь и укрепляясь, то сейчас процесс идет обратный: она, как огромная черная дыра, втягивает, свертывает в себя все, активно высасывает из тела страны животворные соки, качает кровь вместе с углеводородами и людьми. Процесс идет слишком односторонний, еще немного и территории начнут отпадать, как старая иссушенная кожа. Какой-то защитной реакцией от этого могут стать центробежные тенденции, перспективный полицентризм, который сможет скрепить разъезжающееся по швам тело страны.

Василий Авченко сетует на то, что Приморье «корчится безъязыким», отсутствует адекватная коммуникация со страной, другими ее регионами. Однако не только у Дальнего Востока сейчас нет «своего голоса», но и прочая страна, так называемая провинция, а эта вся «немосква» остается практически безгласной. Импульсы по ее нервным окончаниям не доходят до центра, он попросту остается глух ко всему и пребывает в нарцистической самозамкнутости. Любая новость с мест проходит через жабры и фильтры столичной информационной диктатуры. Любой голос обрабатывается центральным компьютером под нужную тональность. Нет ни одного мощного нестоличного издания или телеканала, который бы вещал на всю страну. Поэтому она и пребывает в состоянии информационной блокады, причем кольцо блокадное сформировалось не по внешнему контуру, а было синтезировано внутри.

Собственно, Дальний Восток с аномальностью, которая сконцентрировалась в правом руле — хотя могла с таким же успехом обозначиться, к примеру, и через образ уссурийского тигра или Тихого океана, — есть символ общей ситуации дел, которая сложилась в стране. Это «экстремальная, доведенная до абсурда, гипертрофированная Россия. Отрезанный ломоть и территория неопределенности». Все ее существование сейчас аномально и не поддается законам здравого смысла. Она существует все еще вопреки. «Я вообще не вполне понимаю, каким непостижимым образом по-прежнему существует такая огромная и все-таки условно единая Россия», — недоумевает автор. Это «разорванное пространство», в котором еще покоятся энергии того взрыва, разорвавшего на раненые изувеченные части единую империю. И при этом наблюдается катастрофическое затухание творческой энергии страны, которой «хватает только на то, чтобы еле-еле поддержать построенное ранее советскими атлантами».

Ближайшее будущее, которое рисуется, — в лучшем случае сеть вахтенных поселков. А за ними уже брезжит перспектива новой Аляски, которую никто не в состоянии удерживать, да и нет такого желания. Это дикая, непонятная, безгласная территория. Бремя, обуза. Так будет, если мы не услышим друг друга, если не пойдем к друг другу на встречу. И вместо слов «широка страна моя родная» в голове будет крутиться бред «от Волги до Енисея».

Андрей Рудалёв