11-04-01

Культурный слой

Боже, царя храни… в русском банке

О крепостном праве, патриотизме и левом (или правом?) оппортунизме

Представим себе читателя, зашедшего в книжный магазин полистать Бальзака (Уэльбека), Диккенса (Грина), Гёте (Брехта). Но прежде чем добраться до классиков, он обязательно споткнётся о столик (поставленный специально так, чтобы об него спотыкались), полный книжных новинок — с которого дымящиеся Пелевин, Акунин, Толстая, Рубина, Улицкая сами запрыгивают в руки. Талантливые писатели, описывающие что угодно, только не реальную жизнь, даже если на трёх страницах даётся подробная инструкция, как самурайским мечом нарезать колбасу для фуршета или запеленать ребенка носовым платком. Я к тому, что продажи — это всегда пиар, а пиар — всегда «скандал», и значит, человеку надо кусать собаку, а не наоборот.

А ведь когда-то мы были нормальными людьми и реально переживали за Наташу Ростову, нелепое семейство Карамазовых и черноухую собаку Бима. Белое было белым, «да» было «да», а Добро и Зло стояли по разные стороны баррикад. И как-то совестно было назвать книгу «товаром», «продуктом», «бестселлером». Скорее «другом». Только что вышедшая книга Михаила Чижова «Яблоки Гесперид» возвращает нас в те добрые и забытые времена.

Сборник, как марксизм, делится на три неравных части: собственно проза, программная статья и биографические очерки. Скажу сразу — этой прозой я зачитался. Да, язык, может быть, слишком прозрачный и правильно-филологический, но зато какой искренний человеческий посыл… Возможно его назвать даже романтическим, так как герои — это герои: и рефлексия у них идеологически выдержана, и за народ сердце болит (говорю совершенно без иронии). А идущая ещё от гомеровских времен тема Одиссея и Телемаха — этих трогательных и внешне скупых на проявления отношений отца и сына — просто потрясла меня.

Михаил Чижов тяготеет к сюжетной прозе, которая в общем-то отвлекает писателя на эту обязательную увязку событий в некий логически последовательный ряд. Где читатель, втянувшись в такую «игру по правилам» здравого смысла, уже подпадает под влияние чужой жизни и к середине начинает гореть нетерпением заглянуть за забор. Какие уж тут авторские отступления? Какие нравственные посылы? Сериальный азарт поглощает все авторские потуги в сторону «исправления нравов», как океанская волна — бамбуковые японские деревушки. А ведь есть что почерпнуть у автора в этом плане.

«Порой Татьяне Ивановне казалось, что добрые мысли вечны и способны помочь людям. Но, оказывается, нет. Исчезают мысли, как и дома, и машины, как всё вокруг. Лишь тонкая, зыбкая, порой эфемерная ниточка преемственности, стягивающая отдельных людей в нацию, вьётся меж них, как меж деревьев паутинка доброй, теплой осенью».

Это цитата из рассказа «Огонёк» — наверное, самого трогательного и доброго во всей книге. Сюжет самый «рассказный», временной отрезок существенно меньше ста лет, герои реально понятны автору, и потому вещь крайне убедительна. Да и как ей не быть такой, если подобные ситуации встречаются сплошь да рядом, и всегда что-то недоделанное в прошлом догоняет нас в будущей старости ударом ключа по голове.

Рассказы Чижова непривычно конфликтны, полны человеческих драм, непонимания и неприятия героями друг друга, даже несмотря на близкие родственные отношения. Вроде бы уж навязли в зубах подобные ситуации, но автор подаёт проблемы людей как бы ­изнутри, используя их внутренние монологи и ­откровения перед самими собой

Рассказы Чижова непривычно конфликтны, полны человеческих драм, непонимания и неприятия героями друг друга, даже несмотря на близкие родственные отношения. Вроде бы уж навязли в зубах подобные ситуации, засвеченные многочисленными ток-шоу и показательными судебными разборками, но автор подаёт проблемы людей как бы изнутри, используя их внутренние монологи и откровения перед самими собой.

«Сердцу же не прикажешь, — думал Краев в это время, — вот опять сожаления и упреки, опять упор на мужскую силу и решительность, будто мы женщинам вечно чем-то и что-то обязаны». («Яблоки Гесперид»).

«Маша в душе считала себя аристократкой, достойной всяческого уважения со ­стороны простых родственников и соседей. «Ну как же, — думала она, — я играю на пианино Offenbacher Hoflieferant, даю уроки музыки детям знатных нижегородцев, а меня хотят заставить ковыряться в земле». («Соседи»). Такого в суде не скажешь.

Если с повестями у автора более или менее всё в порядке, то в рассказах ему явно не хватает «взлётной полосы», и они неожиданно обрываются, так практически и не начавшись (за исключением «Огонька»). К примеру, «Услуга», стартовав чуть ли не как детектив, перерастает в своего рода печальный фельетон «про власть» (продажную, бездушную, страшную), но без какой-то особой внутренней логики, зато с пафосно обвинительным моралите, где все предатели и негодяи.

Совершенно непонятно, что хотел сказать автор в бытовой зарисовке с самоговорящим названием «Треугольник». Здесь даже есть некое заимствование у Пиранделло по степени недетерминированности и нелепости, если б эта нелепость не скатилась в анекдот.

И полная беспомощность с сюжетом показательно продемонстрирована в «Мулле» и «Консистенции». И если кладбищенский фарс ещё воспринимается как некое недоразумение (одна фраза про кота и святое место чего стоит), то лихая ассенизаторская история не оставляет сомнений в преднамеренности.

С великой силой убежденности в правоте написана вышеупомянутая статья «Бес либерализма», представляющая из себя подробную и аргументированную апологетику идей Константина Леонтьева, ныне в общем-то забытого философа XIX века, славянофила, ­ортодокса, личность оригинальную и противоречивую.

Статья написана настолько горячо и искренне, что провоцирует ответить подобным же образом, однако опыт ведения дискуссий указывает на обратное. И это именно неуважение, так как по этическим соображениям как-то неловко играть в карты на деньги с человеком, который сразу выкладывает все козыри. Или думает, что «козыри», обзывая нараз либералов космополитами, а царя — оплотом государственности. Или утверждая крепостное право благом, а Просвещение клеймя вредоносной блажью. Там ещё много всего, но есть и мажорный итог, где «власть ­собственных адвокатов, либеральных банкиров и газетчиков» признаётся хуже татаро-монгольского ига.

Прежде чем отвечать, стоит всё-таки сначала отметить сумбурно-эмоциональный фон из разряда «копать от забора и до обеда», где за всеми парадоксами в стиле Жириновского отсутствует четкая терминологическая база и где в первую очередь важен сам порыв гасить горящее море «сапогами, пирогами и сушеными грибами».

Опустим уж слишком одиозные тезисы о царе и просвещении, а остановимся на либерал-космополитизме. Приведём в качестве затравки также парадокс Грэма Грина, что «убеждения меняются, а привычки остаются». Действительно, как ни странно, но в контексте современной мобильной коммуникации патриотизм столетней давности теряет свою актуальность и по этическим, и по культурным, и по экономическим причинам. Потому что при совершенно прозрачном идеологическом контексте разные группы (классы) вкладывают в него и разный смысл. Подобные исполненные пафоса феномены всегда настораживают и кажутся объектами, средствами манипулирования массами. В конце концов, какое понимание патриотизма может быть у банкира или олигарха, защищающего свои рынки от иностранного вторжения, и у деревенского паренька, призванного проливать кровь за интересы вышеуказанных господ? И как пример различия — две войны, середины и конца прошлого века, где в первом случае одержана победа над более сильным противником, а во втором — цепь поражений на чужой территории, начатая ещё в Афганистане, продолжена затяжным военным противостоянием на Кавказе, схожим с ситуациями в Северной Ирландии, испанскими басками и турецкими курдами. Что, патриотизм — это не шовинистская истерика, не полицейские репрессии под маркой демократии, а забота об устройстве справедливой и достойной жизни рядовых граждан, защите их от произвола чиновников, коррупции и нищеты? Об этом можно спорить бесконечно, хотя проблема очевидна, и дело не может сдвинуться только по причине личных интересов и отсутствия политической воли.

Плакать надо о том, что беда зреет ­внутри родины, где власть жирует, а пенсионеры и реальные производители бедствуют, тюрьмы переполнены, а доблестная российская армия несёт потери в мирное время, воюя по ночам сама с собой в мирных же с виду казармах.

«Куда несёшься, Русь?» — спрашивал ещё Гоголь. Ответа не было. Хотя куда можно нестись под пьяный визг гармошек (пардон, шансона), кроме пропасти? Не к светлому же будущему?

И как без корней нет кроны, так без прошлого нет будущего, и десять историко-биографических очерков — это всё же самая удачная часть трилогии. А равноправное соседство в ней анархиста Лопатина с большевиком Калининым и поэтессы Мысовской с почвоведом Докучаевым сглаживает непримиримый запал средней части. Плюс у автора техническое образование, и в тех же очерках о геологе Федоровском или химике Марковникове интересно почерпнуть почти научную информацию, изложенную со знанием темы.

Сергей Плотицын