12-07-31
Культурный слой
«Герой всегда своей эпохе в масть»
К юбилею Игоря Чурдалева
био де факто
Родился в 1952 году. После окончания средней школы и армейской службы учился на вечернем отделении университетского филфака, работая на одном из нижегородских заводов. Приобрёл несколько рабочих специальностей. В 80-х годах публикует подборки стихотворений в региональной и центральной периодике, издает два поэтических сборника («КЛЮЧ», 1983, ВВКИ; «ЖЕЛЕЗНЫЙ ПРОСПЕКТ», 1987, М., «Современник»). В 1988 году принят в Союз писателей СССР. В девяностые активно работает как независимый тележурналист, создавая информационно-аналитические программы различной тематики. От участия в работе общественных организаций и творческих союзов воздерживается.
Третью поэтическую книгу издает только в 2002 г. («НЕТ ВРЕМЕНИ», НН, «Принт-Экспресс»).
Колумнист «Новой» в Нижнем» с первого месяца существования газеты.
Королева фей
Когда убудут наши корабли
к морям иным, других миров системам,
и лишь строка покинутой любви
останется на сайте опустелом,
да блоги позапрошлых новостей,
стоящие увядшими рядами,
да чахнущие в дебрях соцсетей
страницы, позабытые френдами,
застывшие на вздохе дневники —
тогда восстанут наши двойники
из облака туманных технологий.
И, вид храня значительный и строгий,
устроят в нашу честь
печальный театр —
мистерии творя в элитных клубах,
трагедией представить захотят
всю череду ошибок наших глупых.
Но мы — уже обучены тоской,
не предадим напыщенности ради
на вымышленном этом маскараде
ни мудрости в личине шутовской,
ни истины в дурашливом наряде.
И вот тогда — пусть тьма
нисходит к нам,
где под напев то бешеный, то грустный
мы колобродим по ночным камням
какой-нибудь вероны захолустной,
с друзьями, поразвлекшись хорошо.
И пусть я им скажу, хлебнув ещё:
— Надеюсь, королева Мэб бессмертна!
Нельзя оставить фей без повитухи,
во времена безверия, когда
механика их родопродолженья
в сухом контексте нанотехнологий
становится рутиной. Королева
теперь форматом — кремниевый чип,
командный центр микросуществ,
снующих
по жилам дев, смотрящих порно-сны,
иль крючкотворов, грезящих
о взятках…
И опьяняем ночью этой лунной,
все скорби отлагая на потом,
пускай ответит мне
мой спутник юный:
— Ты о пустом болтаешь… о пустом.
Полнолуние
Свет одинокий у темноты в плену —
это, печаль белым вином залив,
Лорка небесный включает Луну, Луну,
над благодатной листвою своих олив.
И — далеко от цикадовой песни рощ,
тотчас разбужен огромным
сияньем сна,
некто дрожащий вперяется в эту ночь,
шепчет окну:
— Это просто Луна… Луна.
Но, как ни ярься в небе, ни жги-слепи,
есть и её волхованию свой предел.
Мыслим ли сон о столь яркой любви.
Любви,
коей не встретил.
Не выстрадал. Проглядел.
Как сотрясает она сердца!
Её имя — дрожь.
Как её смех над смертью высок и чист!
Как её свет заливает потёмки —
сплошь,
сколь безразличны ей умные смыслы
числ…
Всё же — очнись.
Озарённость со лба сотри,
смой этот морок талой водой зари.
Вот уже мир проявился
в растворе утра.
Мало ли, где и кому разливают свет.
Брейся и жарь омлет.
Доживай свой век
мерно, опрятно, уютно — хотя, и утло.
Если же снова накатит невроз весной,
тайну припомни, нашептанную Луной,
так беспощадно сорвавшей тебя
с постели —
с ней ты бессмертен на целую
прорву лет.
А без неё — ничего в этом мире нет,
что бы смогло обрести ипостась потери.
Гвардия
Не хандри, товарищ мой усталый.
В деле жарком ты ещё хорош.
Гвардия обязана быть старой.
А иначе — и цена ей грош.
Потому — ни трусов, ни отребий
В тех полях, где над костями — вран,
где по праву первым тянет жребий
перед новобранцем — ветеран.
Ус наш сед и наши сны старинны —
фейерверки вспарывают тьму,
озаряя век Екатерины,
взлётов и падений кутерьму.
Словно сроков жизнь достигла, в коих,
как гвардейцы времени того,
возле государыни покоев
ждём, судьба, каприза твоего,
как сама чего-то ждешь от нас ты —
и, когда наив надежд забыт,
может быть, в счастливый день,
однажды…
впрочем, так же может и не быть.
Жизнь грустна — но унывать
не смейте,
стройте замки планов на песке,
не сдаваясь старости. И смерти.
И её лазутчице — тоске.
Окопная
Этих чахлых окопов на карте нет,
из штабов они не видны.
Мой герой — не герой, он не знал побед,
не над ним сверкал фейерверков свет,
знаменуя провал войны.
Но под натиском неодолимой лжи
не признав пораженья, он
отводил на последние рубежи
обороны в глубоком тылу души,
свой потрёпанный батальон.
Там стволов и бинтов и воды —
в обрез.
Иссякает боезапас —
и казалось, что он уже вышел весь.
Но каратель, идя на зачистку в лес,
небо видел в последний раз.
Победители, вам не дойти сюда —
Эта падь для вас глубока.
Крутовата для вас этих скал гряда —
потому что, жидка ваших жил вода,
потому что — кишка тонка!
Здесь надгробье над славой любой —
сугроб.
Здесь — откуда невесть — судьба
чужаку перекрестьем пятнает лоб.
Потому что всякий из нас — окоп
там, в глуши самого себя.
Пьянок много, а праздников мало…
Пьянок много, а праздников мало.
Те что были — померкли в грязи.
Только этот — 9-е мая —
остается кристальней слезы.
Мимо зарев казённого шоу
к обелиску придёшь сквозь тщету —
и покажется, что за душою
нечто большее, чем на счету.
Словно мир не под гнётом недуга
и еще не угасло родство
с мощью той, что не власти, но духа
утвердила в бою торжество,
с исчезавшими в алых потоках,
не страшась в пыль Отечества лечь
ради чести — своей и потомков,
не сумевших её уберечь.
Посреди
Посреди, в середине. Откуда края
не видны.
В толчее. В тесноте — не в обиде,
хотя, одиноко.
Так плыву я по стрежню
широкой и дикой страны,
уносимый безумной стремниной
людского потока.
Не имея фигуры, как новый
поручик Киже,
не замечен судьбой
сквозь кромешные спины и плечи.
И ни ордер, ни орден меня
не отыщут уже
в сердцевине толпы,
в средоточье клокочущей речи.
Не братался с низами,
но и не шустрил по верхам —
там такая же гниль,
если станем судить по плодам их.
Кто ты есть, возлежащий на облаке —
хан ли, пахан —
я не знаю тебя
и сказать не умею при дамах
где видал канцелярий малины,
и банки, и нефть,
вертухаев твоих, что тотчас
за спиной моей встали.
Я ушел в этот гомон,
меня уже, собственно, нет.
Догоняй же теперь слов моих перелётные стаи.
Политика
Расслабься, комментатор чепухи,
врубай футбол и репортаж с пожара.
Политикам отпущены грехи —
в виду исчезновения их жанра.
С героями, запаянными в цинк,
с вождями, преисполненными пыла,
политика уехала, как цирк,
а клоунов на площади забыла.
Теперь уже не надо пуль и бомб.
На поле анонсированной битвы
коверные стратеги — Бим и Бом —
кривляются, в карманах пряча бритвы.
Отныне — как знамёна ни раскрась,
и сколько бы дискуссия не длилась,
как равенство возможностей украсть
трактуют на майданах
справедливость.
Досужая и сытая толпа
взыскует зрелищ, ибо хлеб ей пресен,
и дразнит власть, расправу торопя.
Но за державной ширмой —
пыль и плесень.
Горлань, базар! А я себе пойду
от скоморохов, мерзких, словно вывих.
Мне так и так уже гореть в аду,
в ряду высокомерных и брезгливых.
Героическое
Герой всегда своей эпохе в масть —
герои потому отныне живы,
что славу обретают, не стремясь
рекордов ради рвать в забое жилы.
Герой на баррикаде не погиб,
когда массовка, жаждя жизни лучшей,
одних воров меняла на других
под хитрый гвалт гламурных
революций.
Но под шумок он прикупил завод —
теперь он гость георгиевских залов.
То недорослей на митинги зовёт,
то блещет в шоу метросексуалов.
Он шествует — и льнёт подручных гнус
к его прикиду пафосного кроя.
Когда-нибудь в анналах Daily News
опишет летописец путь героя.
Уводит его торная тропа
в мираж на горизонте золотистом —
туда, куда пойдёт за ним толпа,
как стадо крыс
за гамельнским флейтистом.
Эльсинор
Здесь больше нет ни друга, ни врага,
ни подвигов — ни будущих, ни бывших.
Столь датские пологи берега,
что волны угасают, не разбившись.
Сквозь гвалт о том, такой ли, не такой,
проложен путь, туда ли, так,
не так ли —
неси, душа, прозрачный свой покой,
как чашу влаги, не пролив ни капли.
Всё трепетна — не лёд и не гранит
в ряду вещей. Но как он беден, Боже!
Ничем ни наказать, ни наградить
по скудости тебя не может больше.
Мертвы твои цари и палачи.
И над тобой лишь бездны небосвода,
сподобленной не поле перейти…
Дальнейшее — безмолвие. Свобода.
Глаза василиска
Захар Прилепин, генеральный директор «Новой» в Нижнем»
Поэтика Чурдалёва по нынешним временам может кому-то показаться излишне прямолинейной, а смыслы, заложенные в стихах,?— чрезмерно наглядными.
У нас наглядности не любят, стремятся, чтоб в простоте ни слова.
Простота нас, знаете ли, разоблачает — и не факт, что без одежды, мы столь же хороши, как в своих нарядах.
Естественно, что простота Чурдалёва обманчива. Ни о каком подлоге речь идти на может, когда за всё заплачено собой.
Другой вопрос, что за эту оплаченность чеков не дают, их никому не предъявишь в качестве доказательства — её можно либо почувствовать, либо нет.
А так ведь каждый может сказать: у меня вся боль натуральная, вся тоска невыдуманная и все печали патентованные.
И не поймаешь поэта за лживый локоток.
Более того, Чурдалёв — это ещё и изжитая, имевшая когда-то место густопсовая гусарская бравада и прочие забубённые, не без манерности, понты.
В нём ведь, как я догадываюсь, кипело всё это: уверенность в своей единичности, едкий иронизм, жгучее желанье поставить мир на место.
Но вот полвека минуло, остался сам с собою человек — честный только для себя, давно отошедший от поэтических соревнований, убивший в себе все до последней амбиции — и лишь не изживший привычку размышлять в рифму.
И всё вроде ничего, только порою он «пугая заботливых близких,/лицом омертвеет на миг/ — и вспыхнут зрачки василиска/сквозь слёзы застывшие в них».
…Всё перегорело и пепел разнесло, но зрачки эти нет-нет да остановятся на тебе; и ты чувствуешь этот взгляд.
Стихи Чурдалёва — тот случай, когда прочитанное иногда достигает не эстетического эффекта, а физического.
Я очень люблю его поэзию, по-настоящему, на всю жизнь.
Левша, сноб, художник
Марина Кулакова, поэтесса
У Игоря Чурдалёва совершенно особенные отношения со временем. Когда мы познакомились, ему не было тридцати. Это начало восьмидесятых. Он, видимо, как полагается поэту, пребывал в глубокой печали. Хотя к шутке и красивому жесту тоже всегда был расположен. И уже тогда «минуемость» занимала его гораздо больше, чем любая неминуемость, а прошлое обладало для него гораздо большей притягательностью, большими чарами, чем настоящее и будущее,?— он жил в особым-образом-уходящем времени. Точнее, пожалуй, даже создавал своё особое время.
«Время строить пирамиду» было его личным, собственным временем, распространяемым, впрочем, и на других. Все, кто хоть раз слышали это стихотворение в авторском исполнении — навсегда попадали в плен этого совершенно вневременного поэтического императива.
В восьмидесятые Игорь Чурдалёв был абсолютным лидером в нашем городе — в кругу молодых людей, пишущих и слышащих. Ему удавалось быть одновременно философичным, лиричным, ироничным и самоироничным, а самое главное — независимо мыслящим. Именно это обаяние мысли, её «словесность» — тонкость, ветвистость, полновесность, изящество — привлекали. В лице Игоря мы видели красноречивый пример интеллектуала, умеющего отстаивать своё я, своё видение мира.
В живом даре всегда есть своего рода неправильность, у Игоря — ее сколько угодно, хотя бы потому, что он левша, сноб, художник. У него своя интонация. Свой путь, свой марафон и свой триклиний. Он хотел бы сказать «нет» времени. Его «нет» убедительно.
Игорь всегда говорил о том, «что все в мире проходит, и всё же не может пройти…» Вот именно.
Последние годы, два десятилетия были «глухими». Тяжелыми, непроницаемыми для поэтического звука и голоса. Сейчас, как мне кажется, «глухое время» закончилось. Так здорово слышать, что снова звучат стихи. Звучат! — и в залах, и под открытым небом. И снова, по-новому раскрываются поэтические книги. И люди.
Игорь! Новых книг и музыки, света, новых читателей тебе!
Время послушно, как лев ручной.
Бикфордов шнур
Светлана Кукина, журналист, организатор джазовых фестивалей
Сначала было восхищение.
Какие-то студенческие компании, шепот подруг: «Вон, смотри. Чурдалев. Поэт».
Запомнились небанальные черты лица, выточенного по лекалам заведомо не местного происхождения. Интеллектуальность и породистость. Горделивость и инопланетность. Даже фамилия «Чурдалев» звучала особо, нездешне. Его поэзия завораживала гулким внутренним ритмом и упоительной сложностью — вопреки расхожему и ненавистному для меня выражению «будь попроще, и люди к тебе потянутся». Он был непрост, и это притягивало магнетически. Читающий стихи, он представлялся мне бикфордовым шнуром — воспламеняющая энергетика, и вот-вот рванет, и мало не покажется.
Его всегда сопровождали женщины писаной красоты.
Первую книгу стихов Игоря Чурдалева я купила в доме на площади Горького, который в те времена был известным книжным магазином, а не «Макдональдсом». Книга открывалась стихотворением, посвященном бабушке, и я застряла на этой странице на несколько дней. «Ломал ее век, а унизить не смог»,?— эти слова возвращали к себе снова и снова. Чувство собственного достоинства, неубиваемое историческими обстоятельствами, впрямую названо не было, но жизненный урок я освоила. Мы часто влияем друг на друга не напрямую, не называя сути по имени. А книжечка нашла свое место в шкафу между томиками Гумилева и Аполлинера. Мне интуитивно казалось, что это правильно. Я еще не знала, что людей в жизни связывают интересы и обстоятельства, и гумилевская поэзия занимает особое место во внутренней истории Игоря Чурдалева.
Поэтический клуб «Триклиний» вывел на новый виток восхищения. Все, что там высказывалось и происходило, выламывалось из топкой скуки брежневского безвременья, из брутальности «закрытого» города,?— будь то встреча с еще не «засвеченным» Андреем Макаревичем или лекция об истоках русского заповедного мата, или сведения о таинственном бойцовском племени ниндзя, зачитанные из школьной, как сейчас помню, тетрадки.
Продравшиеся сквозь годы застоя, мы до отказа заполнили свои пространства бизнесами и художественными затеями, общественными советами и политикой, новыми жизненными опытами и рефлексией. Но при любой возможности я не отказываю себе в удовольствии записать комментарий журналиста и общественного деятеля Игоря Чурдалева на ту или иную тему. Ибо мысль его всегда свежа и точна, публицистический посыл ярок и смел, и язык высказывания настолько хорош, настолько безупречен и гастрономически вкусен, что профессиональная репортерская рутина незаметно оборачивается гедонизмом.
Восхищение продолжается.
Привет с Белого моря
Игорь Васильев, музыкант
Игорь, поздравляю тебя с юбилеем. Мне повезло, что в начале своего творческого пути я встретил тебя. И видимо, магические строки твоего замечательного большого блюза — «Когда бы я умел играть на саксофоне, я нанялся б на белый пароход» — повлияли на мой творческий путь. Саксофон стал моим любимым инструментом, а белый пароход — вторым домом. И сейчас шлю тебе мое поздравление с Белого моря и белого парохода.
Здоровья, счастья и творческих удач тебе.