13-06-28

Культурный слой

Михаил Воловик: «Я надеюсь, там компромисс — ноль целых, ноль десятых»

Родился 1 января 1959 года в Днепропетровске.Школьные годы провёл во Владимире, закончил университет имени Н.И. Лобачевского в Горьком, аспирантуру — в Москве. С 1982 года — научный сотрудник в Нижегородском НИИ травматологии и ортопедии. Кандидат биологических наук.

Член Союза российских писателей с 1997 года.Основные публикации: в альманахах «Современники» (1988), «Траектория» (автор-составитель, 1996), «Золотой век» (1996), «Земляки» (2009), в «Антологии русского верлибра» (1990), в журналах «Арион», «Звезда», «Кругозор» (Бостон), в Интернет-журнале «Гостиная» (Филадельфия) и др.

 

***

Памяти В. Лебедева

 

Сохраню тебя в телефонной книжке.

Это просто жест — что еще могу я?

Ты звони, рассказывай, как делишки.

Полагаю, там-то хоть не торгуют,

не воруют, нет там двойных

стандартов,

подковерных игр? Мы и здесь с тобою

не любили этих больных подарков.

«Нас» — не стало. Легче разлить

водою.

 

Ты боролся с тем, что иные ценят,

потому у многих бывал в опале.

Я надеюсь, там компромисс —

ноль целых, ноль десятых. Вот что мы

здесь едва ли

отыскать могли бы, но каждый способ

отыскал — уйти. Я уже не верю

ни во что прямое. Где жизнь, там косо.

Ты не смог зигзагом и хлопнул дверью.

 

Мир душе твоей! Здесь тебя не стало,

остальное — новости не богаты:

вот зима в апреле опять устлала

землю снегом, дворник достал лопату;

говорят о кризисе, пасхе; скука,

зависть, лень, гордыня и похоть —

те же…

Камертон в мозгу, по ночам от стука

я схожу с ума, одинок и грешен.

 

Есть еще друзья, впереди потери.

Должен твой уход послужить привычке

принимать как данность, что станут

тенью

все, кого люблю. Словно свечки, спички,

фейерверки, станем воспоминаньем

телефонных книжек, покуда живы

их владельцы. Кончу же причитанья,

ты бы их не одобрил. Прощай. Счастливо.

***

 

Люби меня, ведь мы не доживем

до той поры, когда любовь наскучит,

поскольку нужд не станет, и народ

бездельем развратится. Из времен

уже прошедших ничему не учат

ни опыт, ни ошибки. Наперед

мне видится технический прогресс,

раздвинувший до рамок окоема

душевные возможности иметь.

Там нам с тобою не найдется места,

где отпадет необходимость Homo

быть sapiens’ом, знать,

что умереть

придется, — но люби меня, и я,

со всем невыносимым этим знаньем,

счастливцам из грядущего ничуть

завидовать не стану. Жизнь моя,

какое счастье на пути недальнем

познать любовь и вечности

глотнуть!

***

 

Опять весна, тепло, роскошно,

опять душа неосторожна —

гляди, на волю упорхнет.

Деревья почки набивают,

с рассвета птички распевают,

дворовый хорошеет кот.

И тут, как каждый год бывало,

из позабытого угла

выходит муж, каких уж мало

земля доныне сберегла:

поэт!.. Сейчас перо с бумагой

по назначенью пустит он.

Сачком, рентгеном, вспышкой, драгой

он до зубов вооружен.

 

Вот, улыбаясь, как блаженный,

что прогнан с паперти взашей,

он изучает мир смиренный

посредством носа, глаз, ушей

и что-то пишет. Смолкли птицы,

затихла, как перед грозой,

природа. Вот… сейчас случится…

 

Не все продумано весной.

Заика

 

«С тех пор наш лепет — жалкие осколки

Праимени великого,

И нам, заикам, эти крохи впору»

Р. М. Рильке

 

Заика понимает, что ему

не справиться со звуками, а значит,

уж лучше он запрёт все «ме» и «му»

в ту, где они рождаются, тюрьму.

До лучших дней. На случай. Как

заначку.

 

Он, впрочем, понимает: никогда

«люблю», «боюсь», «надеюсь»

и так далее

он выразить не сможет, а гадать,

чем заменить, чревато. Тра-та-та

вокруг него — как море вкруг Италии.

 

В Италии ж не говорят — поют.

Он и умолкнет, хватит и намека

на то, что вот, разнервничался тут,

а — притворялся. Потому что плут.

Такого, правда, выслушать — морока.

 

Рожденному заикой лишь кричать.

Кто осознал, кричать

не перестанет.

Все прочие, любители болтать,

себя не помнят (деток не считать!).

Покуда не застрянет смерть

в гортани.

***

 

Большого человека хоронили,

и все себя воспитанно вели.

Прочувствованно речи говорили

и бросили в могилу горсть земли.

Вдова и дочь, обряженные в траур.

Священник с характерным складом

рук.

Почетный караул. И, словно даун,

с открытым ртом, как бы в

отключке, — внук.

 

За панихидой и похоронами –

поминки по усопшему. И здесь –

все по-другому. Не могу словами.

Не хочется описывать как есть.

Лишь только — внук. Никем

не упомянут,

от взрослого жужжанья в стороне,

сидел мальчишка, хоронясь от пьяных,

и был не с ними. Он всему был — «не».

Жертвоприношение

 

Бог поселился в церкви незадолго

до окончания строительства: пришли

рабочие с утра и в куче щебня,

что из угла лопатой выгребали,

двоих младенцев мужеского пола

нашли тельца, с пергаментною серой

кожей,

точь-в точь у мумий, кулачки к груди

прижаты крепко… Выбежав, кричали

мужчины в страхе и метались

по двору.

 

Приехала милиция, начальство,

позвали и священника. Неделю

просовещавшись за закрытыми

дверями,

решили всё замять, не поднимая шума,

и, если следствие зайдет в тупик

(а так оно потом и получилось),

то — дело под сукно, достроить

церковь

и, освятив, для прихожан ее открыть.

Ведь тайну убиения младенцев,

коли Господь не требует к отчету,

расценивать как знаменье — безумье

чистое.

Ведь, собственно, за что нам

отвечать?

 

Спустя сто лет нас никого не будет.

Из памяти о нас останется легенда

о тех, кого насильственно забыли

все, кто сошли от ужаса с ума.

Букин

 

Медсестра кричала на ребенка,

рот зажала, кулаком грозила:

«Я те, Букин, оторву мошонку,

настоящее воткну в зад шило!..»

 

Годовалый, он, не понимая,

на столе под простыней орал,

маму звал, но медсестра большая

надвигала на него оскал.

 

И когда устал малыш сражаться,

демонов ручонками держать,

стали веки у него смежаться,

и во сне ему явилась мать

 

и сказала: «Потерпи, так надо.

Доктор ножки выправит, и я,

чуть проснешься, буду уже рядом,

потому что мама я твоя».

***

 

Неизбежно женщине вдоветь,

а мужчине — быть тому причиной.

Ей пристало шить и гнезда вить,

а ему — всего лишь быть мужчиной

рядом с нею, став ее виной.

Говорит, что помнит? — Нет,

он знает:

та, что он назвал своей женой,

лишь детей «своими» называет.

«Никогда,— он шепчет,— не божись

и не верь слезам ее и клятвам».

Это солнце, порождая жизнь,

вспоминает спутников по пятнам,

по размытым отпечаткам их,

принятых, исторгнутых и стертых,

давших форму, а затем, пустых,

растворенных в памяти ретортах.

Фаталист

 

Настолько безнадежно все, что он

не парится, сказали б мы на сленге,

и без расчета, презирая деньги

и почести, во все свое — влюблен.

 

Что тут — свое? Что видит,

например;

к чему случайно прикоснутся руки;

предчувствие вестей и перемен;

невидимое — запахи и звуки;

 

гулять по лесу и шуршать листвой,

рассказывать ребенку на ночь сказки,

благоговеть пред миром без огласки

и никого не обижать собой.

 

За залом зал музей пройдя насквозь,

он выйдет прочь, тем счастлив,

что не сдвинул

ни экспоната,— образцовый гость:

пришел без шума — и бесследно

сгинул.

 

Лишь одного сомненья не решил:

была Любовь — он ей не прекословил

и, кажется, все мерил той

любовью,—

но как же после той любви он жил?

Отплытие

 

Улеглись предотъездные страсти,

отгремели прощальные залпы,

и семь футов под килем вполне.

Вот и целое рвется на части,

как о том куплетист бы сказал бы,

да слова все упали в цене.

 

Где нет выбора, есть вероятность.

Может быть, вон за тем поворотом

без иронии взглянет судьба.

Будь нам лоцманом, строгая ясность,

чтобы нас не слюбило с болотом.

На удачу надежда слаба.

***

 

Зима с утра как жахнет по башке,

ну просто — вдруг! А та всю ночь

витала,

отделена от тела одеялом,

в кульбиты снов ныряя. И — в пике…

 

Вот надевает голова убор,

отвычную за лето «менингитку»,

предпринимает погулять попытку:

выводит тело бренное во двор,

 

а там — мороз, и ну хватать лицо

за все места, аж выступили слезы.

И нет проблем, все решены вопросы.

Еще бы только телу пальтецо.