№7 (36), 17.05.2007

Культурный слой

О тех, кто живет в кармане

Нижний Новгород — в языке, метафорах, мифах. Ретроспективный взгляд в глубь веков

Как известно, Нижний Новгород претендует на то, чтобы слыть «карманом России». Может сложиться впечатление, что подобное обозначение является одним из афоризмов житейской мудрости, получившим хождение из уст самого народа. Но в действительности перед нами не более чем искусственное образование, пущенное в ход, по всей видимости, где-то во второй половине девятнадцатого века.

«Незаконнорожденность» этого титула объясняется тремя причинами. Во-первых, понятие «карман России» наводит на мысль о чем-то сугубо внешнем по отношению к «телу» нашей необъятной родины: если допустить правомерность подобного уподобления, то Нижний Новгород оказывается всего лишь деталью «одежды» страны, а не ее жизненно важным «органом».

Кроме того, возникает вопрос: с чем нужно сопоставлять этот «карман»? Какой город является «пиджаком»? Какой — «брюками»? Кому выпала честь представлять «ботинки»? Кто подвизается в роли «шнурков»? На кого следует нахлобучить воображаемую «шляпу» и т.д.

Во-вторых, ни один карман сам по себе не гарантирует богатства и процветания, потому что вполне может быть и пустым.

В-третьих, в тех многочисленных присловьях (прозвищах и речениях, относящихся не к единичному лицу, а к группе лиц, составляющей собою географическое или этнографическое целое), которые были опубликованы такими неутомимыми собирателями русского фольклора, как Снегирев, Сахаров и Даль, Нижний Новгород бесконечно далек от каких-либо швейно-галантерейных ассоциаций, да и сами они построены, как правило, совсем по другой модели. Вот, например, как в представлении народа выглядела «великолепная четверка» главных русских городов: «Новгород — отец, Киев — мать, Москва — сердце, Петербург — голова». Нижнему Новгороду в этом квартете места не нашлось, но если бы это даже случилось, то участь его была бы, по меньшей мере, незавидной: кому захочется обретаться в статусе какого-нибудь субпродукта (то ли печени, то ли желудка) или вечно униженного бедного родственника (как ни крути, а Москва и Петербург — это, что называется, наследники по прямой).

Надо сказать, что к нынешней столице России у Нижнего Новгорода крайне двойственное отношение (любители выражаться наукообразно сказали бы, что амбивалентное). С одной стороны, нельзя отменить тот факт, что Нижний Новгород как бы «присоседился» к Москве («Нижний — сосед Москве ближний»), получая от этого весьма сомнительные дивиденды (цены подползают к московским, оставляя далеко в стороне реальные доходы населения), а с другой, испытывает к ней смешанное чувство неприятия и затаенного превосходства. Последнее обстоятельство объясняется ни чем иным, как исторической памятью — сознанием особой роли Нижнего Новгорода в прекращении Смутного времени: «Мы бы (нижегородцы) не собрались да не встали, так вы бы поганую землю носом копали», — говорили наши земляки своим заносчивым соседям.

Память эта благополучно прошагала через века, приобретая, правда, подчас почти гротескные формы. Например, нижегородское «Торпедо» в эпоху своего расцвета (а в нашей стране данная эпоха в любой сфере, как правило, приходится на период застоя) могло проиграть кому угодно (скажем, безнадежно заштатному «Салавату Юлаеву»), но считало своим нравственным долгом преподнести урок такой безжалостной хоккейной машине, как ЦСКА (точно также человек, спасший какого-нибудь утопающего, посчитал бы, безусловно, неуместным проигрывать ему состязание в плавании).

Что касается восприятия нашего города извне, со стороны, то он казался каким-то странноватым сочетанием географических и ономастических парадоксов, маскирующих подлинное положение дел. Так, всех удивляло, что «воды у нас много, а почерпнуть нечего (Нижний на двух реках, но на возвышенности)».

Не менее диковинным казалось то обстоятельство, что город наш хоть и «слывет Нижним, да стоит на горе». От этого местоположения легко было перейти к особенностям нижегородского говора, специфической чертой которого считалось прежде всего наличие частицы чай: «Стоят нижегородцы на горе, смотрят да бают: чай, примечай, куда чайки летят» (иногда это присловье сокращалось до размеров рифмованной дразнилки: «чай — примечай»). Молодежь, кстати, вместо чай предпочитала говорить чать, в чем при желании пофантазировать можно усмотреть предвестие ее будущей склонности к общению в чате. Сейчас, разумеется, подобных словесных украшений в речи нижегородцев практически не встретишь, но пристрастие к регулярным чайным церемониям («нижегородцы — водохлебы», то есть любители чая), конечно же, осталось.

Однако длительное нахождение вблизи самоваров (воспетых в поэзии нашего земляка Бориса Садовского) не повлияло на смягчение нравов нижегородских жителей: их непреклонная воля и холодная расчетливость никаких признаков «коррозии» никогда не обнаруживала. Как следствие, довольно безжалостный приговор со стороны окружающих: «дома каменные, люди железные». Стоит, впрочем, отметить, что данное определение наш город мог унаследовать — хоть и в «перевернутом» виде — из Новгородской губернии, обитатели южной части которой, уломцы, оценивались схожим образом: «Улома железная, а люди каменные» (объяснялось это, правда, тем, что жители Уломы издавна занимались изготовлением гвоздей и отличались редкой выносливостью и трудолюбием).

От характеристики «дома каменные, люди железные», к сожалению, не веет уютом и нравственным комфортом, но лучше все-таки ощущать себя обладателем невероятной практической сметки, чем носителем всех мыслимых пороков и недостатков. А именно ими со всей возможной щедростью наделила нас когда-то людская молва: «нижегород — либо мот, либо вор, либо пьяница, либо жена гулявица». В утешение можно сказать лишь одно: мы не являемся какой-то единственной «прорехой» на человечестве, компанию нам составляют, например, жители «подвластного» Лыскова, не отстающие в своей фееричной греховности: «лысковцы — народ честный: коли не вор, так мошенник»; «сыщи в Лыскове не пьяницу, не мошенника, а в Юркине (соседнее с ним село) не разбойника». Не эти ли характеристики подтолкнули Гоголя вложить в уста Собакевича знаменитую фразу, резюмирующую состояние дел в российских правоохранительных органах: «один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья».

Вместе с тем надо сказать, что «воровскими» на Руси всегда слыли те местности, которые были некогда населены беглым и бродячим людом, как, например, Вятка, Сибирь и южная «украйна» старого Московского царства. Поволжье также было регионом, где встарь господствовали разбойники, поэтому некоторые присловья постоянно поминают эту прежнюю «боевую» славу: «на Волге жить — ворами слыть», «Татинец (ныне благополучно переквалифицировавшийся в престижный дом отдыха) да Слопинец — ворам кормилец» и т.д.

В самом городе своеобразным «гнездом разврата» считался нынешний Канавинский район, примыкающий непосредственно к территории Нижегородской ярмарки. Именно его репутация заставляла вздыхать гостей и жителей города, утративших по каким-то причинам бдительность и осторожность: «Кунавина слобода в три дуги меня свела» (в наше время Канавино, пожалуй, перестало считаться зоной повышенной опасности, уступив пальму этого сомнительного первенства тому же Автозаводскому району).

Во всем этом радует лишь то, что, несмотря на свое довольно беспутное поведение и ярко выраженные криминальные наклонности, жители «третьей столицы» всегда имели весьма представительный внешний вид, позволяющий в случае необходимости рассчитывать на победу во всероссийском конкурсе красоты: «нижегороды — не уроды» — гласило общепринятое мнение. С этим качеством соединялась и способность оказывать влияние на тогдашнюю моду, которая воспринимала, например, как нечто эталонное, «бородку — нижегородку, а ус макарьевский».

Остается, таким образом, надеется, что когда-нибудь у нижегородцев станет прекрасно все: не только борода, но и лицо, и одежда, и душа, и мысли, и многое другое. Именно в этом (а не в исполнении роли просторного «кармана» широких российских штанин) — залог процветания нашего города.

Алексей Коровашко