08-05-12

Культурный слой

Не сценарий детского утренника

«Собачье сердце»: ТЮЗ втянул в эксперимент весь город

Наконец-то! Наконец-то благонравный и уравновешенный Нижний Нов­го­род прорвало. Вся двухсот­летняя история нижегородского-горьковского театра, оказывается, была лишь прологом для дня 18 апреля 2008 года, когда старинный купеческий город увидел на сцене голого актера и… упал в обморок.

Причем в обморок упали не только слабонервные семиклассницы и их мамы, предпочитающие не знать, что дочка в школьном портфеле носит презервативы. В обморок упали: нижегородские газеты, местное телевидение, директор театрального училища… Короче — «общественность». Выйдя из эстетического ступора, никто, кроме, пожалуй, двух человек — министра культуры Сергея Щербакова и председателя местного СТД Галины Сорокиной — не попытался осмыслить, почему же актер ТЮЗа появляется на сцене в чем мать родила, какие художественные задачи решает театр, отважившись на такой в полном смысле слова обнаженный прием.

Странно! Будто мы не смотрим телевизор, а в театре не видели «Войну молдаван за картонную коробку» или «Мудреца» Марка Захарова. В «Молдаванах» Театра.DOC шокирующий натурализм, разбавленный мутной слезой падшей пионерки, дает ошеломляющий результат. Падших, живущих в этих пресловутых картонках, почти потерявших человеческий облик, — по всем канонам великой русской литературы от Достоевского до Чехова — жалко, сочувствие дается по обе стороны рампы, как благодать, и уже не замечаешь, что со сцены звучит подзаборная лексика, а один из героев появляется — да-да, не вчера Нижний Новгород потерял невинность! — голый, без штанов. На сцене явлен кусок дымящейся и, увы, сегодняшней жизни. В «Мудреце», спектакле очень известном и неоднократно показанном по телевидению, Александр Абдулов, игравший Глумова, в какой-то момент появляется на сцене абсолютно обнаженным. Не по Островскому, но это оправданно — мотив продажи развернут в зримый образ: Глумов продает себя, демонстрирует то, что вызывает интерес у богатой матроны, — молодое, не оплывшее тело. Значит, важен контекст? Так давайте хотя бы дадим себе труд выявить этот самый контекст и смысл в «Собачьем сердце»! Или наше провинциальное (не в смысле географии, конечно) мышление по-прежнему маркирует действительность рабским «можно-нельзя»? И согласно этому принципу самоумаления то, что можно (с натяжкой) мэтру Захарову или экспериментаторам из Театра.DOC, нельзя Золотарю и целомудренной провинции в целом? Но Островский с Захаро­вым предугадали то, что сегодня составляет частный бизнес в нашей с вами целомудренной провинции: «М.ч. для госпожи», «Выполню все желания зрелой дамы. Приеду сейчас», «Лишу девственности», «Ищу любовника с машиной. Мне 15». Это я читаю бегущую строку поверх фильма в вечернем эфире телекомпании «Волга».

Обсуждения ТЮЗовской премьеры ведутся сегодня на обширном ареале от ЖЖ до кабинета вице-губернатора. Обсуждают и телесюжет на «Волге» — в кои-то веки внимания удостоились не политические рейтинги и скандалы, а театральная премьера (руководители разных СМИ не раз озвучивали принцип: «Событие — это если у вас театр сгорел или режиссер повесился»). Некоторые мои знакомые уверяют, что на самом деле по «Волге» прошла реклама и ТЮЗ ее обязан проплатить, как честный человек.

Но оставим вопросы денежных отношений тем, кто действительно заказывает музыку.

На одном из форумов в Сети прочитала: «Правые и левые сомкнули ряды, рукоплеща «Собачьему сердцу» — злобной булгаковской карикатуре на своих дедов». Эмоции — через край. Сегодняшние, не «исторические». Поэтому позволю себе не согласиться с тем, что тема отыграна еще в советские времена раз и навсегда. Разве сегодня мы не наблюдаем попытки реализовать ту же утопию по выведению «нового» человека, создаваемого из подсобного материала? Молодая публика в зале, в большинстве своем, вероятно, не знающая булгаковского текста, тем не менее чутко реагирует на параллели с сегодняшним днем. Когда окончательно «очеловечившийся» Шариков (Алексей Ман­цыгин) появится с портфельчиком в руках и, почти загипнотизировав профессора, Борменталя и Дарью Петровну с Зиной, сбросит на их руки новенькую кожанку и жестом потребует папироску, в зале кто-то внятно и громко произнесет: «Упс!». Интонация непередаваемая: человек, возможно, «узнал» своего непосредственного начальника. И в одно мгновение «разглядел» его духовную биографию.

Из этого контекста нельзя вырывать эпизод с голым Шариковым, который крутится на хирургической каталке, ловя блох и опробуя свои, теперь уже не собачьи, а человечьи конечности с их новыми возможностями. Актер в интервью признался, что режиссер еще на первой репетиции сказал: «В этой сцене нужен кусок мяса, а набедренная повязка будет смотреться пошло». Действительно, Шариков здесь — еще только кусок мяса, полученная лабораторным путем форма жизни, донравственная, докультурная. Материал, tabula rasa, мечта любого революционера и преобразователя! По глазам и должно бить — любой предмет культуры, будь то джинсы, смокинг или набедренная повязка, на этом лабораторном материале смотрелся бы пошло, и тут Владимира Золотаря вкус как раз не подвел, а взгляд оказался зорким и концептуальным.

Манцыгин-Шариков — вообще центр притяжения в спектакле. Мне особенно важным представляется, что режиссер и молодой актер не делают из булгаковского персонажа однозначной карикатуры. Действительно, жил-был по-собачьи умный и симпатичный пес — нет, решили из него сделать че-ло-ве-ка! Насилие над

природой обернулось настоящим бедствием. В спектакле Золотаря собачку жалко даже тогда, когда собачка уже совсем оформилась в недочеловека Шарикова — с дурными манерами, неряшливостью, неблагодарностью, глупостью и т.д. Я вместо не всегда внятных ретро-хроник на экран пустила бы крупный план актера: из моего третьего ряда выражение его лица, все время меняющееся, можно было разглядеть. Из двадцатого, полагаю, это сделать уже сложнее. А это важно. В какие-то моменты у этого Шарикова такое выражение лица, что его хочется выкрасть у почтенного профессора и поселить у знакомых на даче, в обычной собачьей будке. И чтоб никто больше над ним эксперименты не ставил!

«Преображенный» Шариков не карикатурен — страшен. Усвоив внешние стороны человеческой культуры, он быстро мимикрировал под человека. Вчера еще галстуком мог хвост украсить — сегодня руководит «службой», хорошо одет, жесты уверенны и вальяжны. «Молодые ничего этого не читали, смеются там, где страшные вещи!» — услышала в антракте. Но они не только смеются. Зрительское «Упс!» содержало не только удивление-узнавание. Между смехом и смехом была маленькая пауза, едва заметный зазор — в него-то и потянуло настоящим экзистенциональным страхом. Владимир Золотарь хорошо почувствовал эмоциональные возможности такой микро-паузы и очень точно ввел ее в свой спектакль.

«Собачье сердце» еще потребует от всех нас умственного напряжения. Возможно, отказа от первых, спонтанных оценок. Леонид Ремнев, к примеру, играющий профессора Преображенского, сначала кажется слишком сдержанным. Но в даровании актера есть некое отрицательное обаяние, позволяющее ему расширять образ, делать его неоднозначным. Его острый ум ученого препарирует действительность, он дает четкие формулировки, обозначает причины социальной разрухи и человеческой деградации. Но это человек, абсолютно не склонный к самоанализу. Он — по ту сторону добра и зла и до поры прекрасно ладит с режимом, верхушка которого лечится у него от сексуального бессилия. Режиссер фиксирует наше внимание на сценах ритуального вкушения обеда в профессорской квартире. Это архиважно, жест-синхрон — профессор и Борменталь отправляют за воротник обеденные салфетки и приступают к трапезе. Пусть рушатся миры, кипят философские дебаты — где наслаждение, там я: профессор и его ученик вкушают радость жизни, и ничто человеческое не должно помешать этому пиру олимпийцев. А стол накрыт на деньги от не совсем законных операций, между прочим. Те, кто сюсюкает в телеэфире по поводу бедных детишек, которым в детском театре показали голого дядю, отдают себе отчет, на какой «утренник» они детей привели? Упреки в «растлении» (до этого договорился выступивший в качестве телеэксперта психотерапевт Сергей Прачев) можно адресовать гражданину Булгакову М. А. и «продвинутым» родителям: как они объяснили малолетним чадам фразу «Я пересажу вам яичники обезьяны»? Хочу спросить, кто в данном случае выступает растлителем несовершеннолетних? И кто мог бы стать ответчиком в суде, если бы школьница надумала подать исковое заявление о защите своей чести и достоинства?

Театр имеет дело с трудно уловимой материей — театральным «текстом». Он пишется звуком, светом, актерскими телами, мизансценами, паузами и молчаниями. Театральный текст — это когда Швондер и компания, впервые обнаружив Шарикова, делают возле него охотничью стойку, обе стороны тянутся друг к другу, их внутреннее родство почти осязаемо: будет заговор! Сцена по-балетному прозрачна и динамична. Слов не надо, текста не надо, режиссер и актеры прорвались за оболочку написанного слова — к сути.

Жаль, что город в который раз демонстрирует неумение и нежелание «считывать» театральные образы. Лучшие спектакли Нижнего не осмыслены — в Театре драмы, в «Комедiи». За многими публичными выступлениями просматривается корпоративная формула «все, что не наше, — плохо». Нижегородский ТЮЗ «переформатируется» в другой театр — это очевидно. Но говорить, что это «чудовищно», что что-то там, эфемерно-историческое, времен легендарного Наравцевича, разрушается, — значит безответственно закрывать глаза на то, что в городе наконец появился современный театр, со ставкой на проблемность, дискуссию и внятным художественным языком.

Новому главрежу Вячеславу Кокорину и команде ТЮЗа (тем, кто ощущает себя командой, а не засланными казачками) сейчас нелегко. Им еще нужно преодолеть нашу с вами косность. «Собачье сердце» — еще одна проверка. Жанр обозначен недвусмысленно: «Хроника одного эксперимента». Кто-то не боится в нем участвовать, кто-то своего согласия на участие не дает, но время пошло. Отсчитаны только первые часы и дни этой хроники, но уже нельзя сделать вид, что ничего не было: эксперимент покажет, кто чего стоит.

Елена Чернова