08-05-12

Общество

Николай Симаков: «Наказывать за критику – это не государственный подход»

В его биографии, как это часто бывает с творческими людьми, — отражение эпохи. О времени, прошлом и будущем, о празднике, личном и государственном, свободе, профессиональной и человеческой, — в интервью известного публициста, журналиста, фронтовика Николая Леонидовича Симакова.

9 мая 1945 года. Николаю Симакову 18 лет

Евгений Лавлинский: Николай Леонидович, как вы воспринимаете сегодняшнее празднование 9 мая — что вас радует и что откровенно огорчает? И как воспринимает этот праздник власть, с вашей точки зрения?

— Для меня это событие, равного которому я не знаю в своей биографии и в истории государства. Я даже не знаю, какой эпитет в данном случае применить. «Великая победа» — ни о чём не говорит… Ведь эта победа даровала нам жизнь. Вы знаете, я отношусь к тем людям, которые стараются не ворчать по поводу многих не устраивающих их явлений. Но я могу сказать об отношении к фронтовикам, то есть к тем, кто одержал эту самую победу. К шестидесятилетию Победы, буквально за несколько месяцев, принимается постановление, по которому фронтовики лишаются всех благ, льгот и привилегий. Для меня это было оскорблением и унижением. Отобрали льготы на

оплату телефона, возможность один раз в год бесплатно поехать в страны Ближнего Зарубежья. У меня сын живёт в Киеве, родственники живут в Казахстане, сам я в России… В феврале была индексация зарплаты, и сколько, вы думаете, получили фронтовики? По триста двадцать одному рублю! Это смешно и оскорбительно. Мне просто обидно за себя и за всех тех, кто даровал нам Победу.

Е.Л.: Не думаете, что эту дату просто используют?

— Я не думаю, что это козырная карта, которую можно сегодня разыграть, потому что количество фронтовиков значительно сократилось, их влияние на власть, общество — мизерное. При этом абсолютному большинству живущих фронтовиков за восемьдесят — с ними можно уже не считаться.

Е.Л.: В какое время вашей жизни вы чувствовали себя абсолютно счастливым, успешным человеком и в

какой момент вы ощущали, что находитесь в состоянии взаимопонимания со своим государством?

— Здесь всё зависит от того, как воспитан человек — на какой идеологии. Я из казачьего рода и с молоком матери впитал чувство служения Родине. Девиз казачества — «За бога, царя и Отечество!». Так что я никогда не был особо требовательным, меня устраивало практически всё — я был патриотически настроенным человеком. Говоря «я», имею в виду среду, в которой я вырос и воспитался.

Вообще моё поколение стоически перенесло множество трудностей, с которыми пришлось столкнуться. Мы были рады, что остались живы, и мы видели, что страна лежит в разрухе и что её надо восстанавливать и работать именно на это. Мы не искали никакой выгоды — для меня это было чуждо и дико. И все ребята, которые меня окружали, были настроены так же. Кроме того, я был уверен, что если я мечтаю о чём-то, то у меня есть возможность это осуществить. И всю мою молодость, когда, после ранения, вернувшись из госпиталя, я мечтал о будущем, и зрелость, когда я совершенствовался, — все эти годы, на мой взгляд, проходили удачно. Я был доволен…

Е.Л.: А какой была ваша война?

— Опять же, дети, воспитанные в казачьей среде, по крови и духу воины — они не знали ничего другого. Поэтому мы рвались в армию и мечтали о ней. И когда началась война, мне было четырнадцать с половиной лет, я закончил только восемь классов. Я побежал в военкомат записываться добровольцем, а мне сказали: «Нет, голубчик! Подрасти!». Получилось, что я не использовал свой шанс, а ведь все мы мечтали о героизме, о подвигах воинских. Потом я прибавляю себе год, оканчиваю девять классов и ухожу добровольно в армию. В Ташкентское военное стрелково-миномётное училище. А в 1943 году я уже попал на Второй украинский фронт. Воевал я ровно четыре месяца. С одной стороны, немного, но в переводе на исчисление мирного времени — один год. Там другими критериями исчисляется время: на передовой тебя в любую секунду могла настигнуть пуля, осколок, так что сутки — это тоже срок. Я воевал в военно-морской пехоте, был командиром взвода разведки. Наша дивизия, бывшая в составе Тихоокеанского флота, вернулась из Сталинграда. Кстати, мой замкомвзвода, старший сержант Михаил, принимал непосредственное участие во взятии в плен генерала Паулюса. Он рассказывал, как это происходило. Группа моряков ворвалась в сталинградский универмаг — единственный в округе уцелевший дом. И в подвале обнаружили штаб Паулюса. Моряки даже не поняли, кто перед ними. Одетый в шубу, в окружении генералов и офицеров, перед ними сидел фельдмаршал Паулюс. Первое, что они сказали ему, — «Снимай шубу!». Тогда откуда-то из-за спины Паулюса выскочил его переводчик, — кстати, из Киева, — и сказал: «Что вы, что вы! Это фельдмаршал Паулюс!». Ребята подрастерялись, стали к нему обращаться, а он на них даже не смотрит, игнорируя полностью. Переводчик пояснил, что фельдмаршал будет говорить только с генералом. Пока не нашли генерала, он так ни с кем и не общался… Это одна из тех баек, которые составляют живую историю войны.

Эмилия Новрузова: Вы были ранены?

— Дважды. Первый раз — легко, я даже не пошёл в госпиталь, вытащил застрявшую пулю сам и сделал себе перевязку. А вот во второй раз ранение было осколочным — во время ночной разведки боем. Я получил вторую группу инвалидности и был списан…

Е.Л.: А где вы встретили победу?

— Уже на родине — в Казахстане.

Е.Л.: Война прошла. Как вы пришли в журналистику?

— Это странный момент моей биографии. Я никогда не мечтал о писательстве, журналистике. Хотя сколько себя помню, сочиняю и пишу. Ещё в школьные годы я писал стихи. Потом я написал пьесу, в постановке которой участвовал сам. В девятом классе я начал писать в «Пионерскую правду», но к этому никогда всерьёз не относился — я считал, что буду военным. Но потом, когда вернулся из армии, на костылях, стал думать, что делать, куда пойти, ведь профессии никакой нет. Сначала я пошёл в областной драматический театр, потому что у меня всё-таки были

некоторые актёрские способности, и меня взяли сразу, потому что я был молод. Но в 1947 году мне довелось написать первую рецензию, и с тех пор я начал регулярно печататься. Это не похвальба, но скажу честно, что писал я в разных жанрах — и литературных, и журналистских. Я написал пьесу о сельской жизни, которая была поставлена в театре «Комедiя», — о молодёжи, современном духе, городе и деревне. Потом я двадцать лет работал собственным корреспондентом Гостелерадио СССР и успел объездить полстраны, а потом ещё пятнадцать лет — проработал в Нижнем. Сегодня? Не люблю понятие «на пенсии». Я продолжаю писать и ни одного дня не провёл в безделье.

Э.Н.: Вам нравится то, что происходит с современной нижегородской журналистикой?

— Сравнение с той журналистикой, в которой я воспитывался и работал, можно охарактеризовать традиционным «небо и земля». Это другой подход, другие критерии. Когда я только начинал работать журналистом, молодым парнем, я побывал в командировке в Барнауле, где познакомился с ребятами из местной газеты «Алтайская правда». Они были значительно старше. Там я услышал вот такое четверостишие: «Если ты пошёл в газетчики,/Навсегда забудь о покое —/Мы за всё на Земле ответчики,/За хорошее и за плохое».

Я не знаю, кто его автор и как оно появилось. Но могу сказать, что придерживаюсь этого принципа и сейчас, потому что профессия журналиста — богом данная профессия, и задача и роль журналистики — особые. Нельзя относиться к этому просто, как-нибудь. Тут или ты отдаёшься своей работе полностью, или не можешь считать себя журналистом.

20 мая 1977 года. Фотограф Николай Добровольский (крайний слева), журналист Евгений Рябчиков (в центре) и Николай Симаков

Э.Н.: В чем же состоит главная задача журналиста?

— В моём понимании — служить Родине. Я должен помочь своему народу, добавить чуточку зоркости к его зрению.

Э.Н.: Вы ощущали когда-нибудь давление цензуры?

— Нет.

Э.Н.: Вам повезло или это закономерность?

— Ну как повезло… Просто я знал фарватер, в котором нужно идти. Неправильно было бы думать, что цензура — это Дамоклов меч. Хочу подчеркнуть, что никогда на сделку с совестью не шёл. Я очень болезненно отношусь к таким вещам. И говорить о том, что меня «цензура связывала по рукам и ногам», было бы неверно.

Э.Н.: А свободу слову нужно ограничивать?

— Как можно ограничить свободу слова? Ещё в Древней Греции говорили, что последний дар богов человеку — чувство меры. Вот и ответ на ваш вопрос. Если ты знаешь, на кого рассчитан твой текст, ты сам чётко понимаешь, где границы. Могу добавить, что с моей точки зрения, наказывать за критику — это не государственный подход. Зоркий, объективный взгляд со стороны может принести только пользу.

Э.Н.: На ваш взгляд, можно ли говорить о том, что сегодня предпринимаются попытки регенерировать советскую идеологию?

— На мой взгляд, новая власть как раз делает всё для того, чтобы от старого не осталось фактически ничего. Но жизнь сама по себе — мудрая мастерица, и она естественным образом предлагает не только идеологию, но и принципы руководства, принципы воспитания. А предлагает потому, что за десятилетия советской власти было наработано очень много интересного, ценного и полезного во всех сферах жизни — образовании, науке, промышленности, сельском хозяйстве. В общем, всё новое — это хорошо забытое старое. И нельзя отрицать то, что до тебя мудрецы предложили, проверили, апробировали, получили блестящие результаты, — бери, пользуйся! Так поступают обычно умные люди.

Беседовали Евгений Лавлинский и Эмилия Новрузова